Мой ангел злой, моя любовь…
Шрифт:
— Птички со зверьками не живут, не пара они, — устало и, как показалось Анне — оправдываясь, сказал отец, закрывая глаза. Анна же только губу прикусила на миг, пытаясь выровнять дыхание, открыла книгу на той странице, на которой прервали чтение вчера, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее.
Она настолько сосредоточилась на чтении, совсем не вникая в смысл произносимых слов, не понимая перипетии сюжета, что не сразу заметила, как дыхание отца стало ровным и тихим, как он заснул. И только тогда она позволила себе тихонько заплакать, уткнувшись лицом в одеяло, которым был накрыт отец, зажимая себе рот ладонью, чтобы не потревожить спящего своим тихим воем.
Глава 31
Петра
Анна же шла за гробом, не замечая ни снега, ни ветра, что стал играть с креповой вуалью на ее шляпке. Она словно облаком была окутана каким-то странным спокойствием, ни одна черта ее лица не дрогнула за эти три дня, что читали над телом псалтырь.
— …верию, надеждию и любовию упокой Господи раба Твоего Петра, — произносила нараспев специально позванная в читательницы дьячиха, не отрывая глаз от открытого перед ней псалтыря, который по обычаю читали над усопшим три дня. А Анна не слышала ее, только смотрела на брата, лежащего на столе [489] , на черты его лица, становившиеся с каждым днем все острее, на сомкнутые на груди руки, державшие образ Спасителя. Ей хотелось склониться над ним, заглянуть в его лицо и прошипеть: «Отчего? Как так могло случиться, что ты ушел от нас? Почему? И как мне быть? Как мне теперь одной быть?». Схватить за ворот мундира и трясти, выплескивая свою злость, кричать до тех пор, пока он не откроет глаза.
489
По обычаю в то время и в тех местах в гроб перекладывали только на второй или третий день
Но Анна тихонько сидела в уголке, выпрямив спину, не замечая неудобств этого положения. В черном платье с высоким воротом, в тонком газовом эшарпе, прикрывающим голову, одетая по правилам строгого траура. Почти не шевелилась за эти три дня на этом месте, только изредка выходила вон из дома глотнуть чистого морозного воздуха, ведь в комнате было жарко и душно от горящих свечей, пахло еловым ароматом смолки и сладким запахом фимиама. Дважды падала оттого в обморок Полин, и ее уносили лакеи под тихое причитание мадам Элизы. Она больше не рыдала и билась в приступе истерики, как это было в первый день, когда она рвалась в комнату, где обмывали тело, и мешала этому, цепляя за руки покойного, твердя в исступлении, что Петр только спит, чтобы его оставили в покое.
— Дайте ей опия! — не выдержала этого крика Анна тогда, опасаясь, что он заставит волноваться отца. — Дайте опия и заприте в покоях! Разве ж должно то?
Потому и боялась Анна присутствия Полин на отпевании в церкви и на погребении — пристало ли так убиваться? Даже жене стыдно так голосить по мужу усопшему. Была готова даже отдать приказ, чтобы Полин не пускали из дома в тот день, не допустили к панихиде и погребению. Но на удивление Анны, Полин, шатаясь, сошла вниз в это утро хладнокровная и спокойная, встала в уголке комнаты, где собирались соседи посидеть немного у гроба, прощаясь с покойным. А заплакала она тихонько
За то время, что были в церкви, непогода еще только усилилась, Анна видела это, когда поднимала глаза к окнам. Ветер швырял снег с силой в высокие узкие переплеты, словно злился, что его не пускают внутрь. И снова, глядя на лицо Петра, такое спокойное ныне, такое одухотворенное, Анна почувствовала приступ злости и боли. Почему? Почему так случилось? Почему ты ушел? По своей воле ли оставил ты нас, или роковая случайность оборвала твою жизнь? Для чего ты брал с собой ружье, которое после нашли у обрыва заряженным? Кто даст ответы на эти вопросы?
Анна вдруг встретилась взглядом над гробом с отцом Иоанном, что тут же отвел глаза от ее взора. Она не могла не вспомнить тотчас, как отводил он так же взгляд, когда завел разговор о погребении, попросив ее выйти в комнату, соседнюю той, где лежал усопший.
— Что за странный вопрос? — у Анны даже не было сил повысить голос на иерея в возмущении от услышанных слов. — Где хоронить барина… как это?
— Вполне достойный вопрос при таких неясных обстоятельствах…, - начал издалека отец Иоанн. — Люди говорят многое. У барина молодого долги были, говорят. Оттого многие, прости Господи, решают за Него, по плечу ли им ноша или нет. Тут определится надобно бы — к пращурам ли усопшего али и вовсе… на иную землю… и служба поминальная. Что с ней-то?
Как она удержалась тогда, чтобы не закричать в голос, не сорваться в громкий плач или не сбросить с ближайшего столика канделябр, переворачивая тот на пол вместе с горящими свечами? Не топнуть ногой, визжа в полную силу? Где только силы нашлись, удивлялась Анна потом. Ничего она не сделала, даже голоса не повысила — все тем же спокойным и размеренным тоном ответила:
— Не вы ли давеча говорили мне, что слушать толки не должно? Так вот, я повторю вам ваши же слова — не должно слушать толки! То, что… случилось, есть несчастье и только. Мой брат ни за что и никогда не лишил бы себя жизни!
Каждое слово отчеканила твердо, сама не зная, кого убеждает в том, что говорила — отца Иоанна или себя. Глаза сверкали огнем злости, руки сжаты, а сама поза выражала убежденность и превосходство, словно напоминала, что иерей всего лишь служит при церкви, которая стоит на землях отца. Но в этот раз отец Иоанн не отвел глаза, смело встретил ее взгляд.
— Коли вы, Анна Михайловна, убеждены в том… но вы должны понимать. Коли есть такой грех, коли смертоубийство… Надо бы в епархию отписать…
— Греха нет! — отрезала Анна. — Я распоряжусь насчет могилы, а дьякон пусть место укажет, где ее должно разместить, — а потом добавила, видя его неуверенность. — Петр Михайлович обещался помочь в восстановлении убранства церковного. После скажите мне, в чем нужда есть по-прежнему. Я помогу в том. Просите смело!
После минутного размышления отец Иоанн кивнул, соглашаясь, отступил в сторону, позволяя ей вернуться в комнату, где чтица тихо произносила слова псалтыря. Хотя попросил, чтобы барина отчитывали именно в доме, не в церкви, упирая на то, чтобы из дома уходил усопший в последний путь. Анна не стала спорить, согласилась с ним, понимая, что едва ли он поверил ей в ненамеренную смерть. Да и едва она ступила обратно в комнату, где лежал Петр, ее уверенность в собственных словах, что поддерживала в том коротком противостоянии, куда-то испарилась. Снова в голове закружились в хороводе вопросы, сомнения и страхи, снова стали вспоминаться слова Петра, сказанные накануне.