Мой ангел злой, моя любовь…

Струк Марина

— Анна! Слышишь ли меня? — тетушка пребольно сжала пальцами плечо через тонкое полотно капота. — Да что с тобой, моя милочка? Заснула на ногах? Столь притомилась…

— Слышу, ma tantine, — поспешила отозваться Анна, только сейчас возвращаясь из своих мыслей. Ответила то, что та желала услышать от нее, зная по привычке прошлых лет, когда отвлекалась от нравоучений и нотаций. — Я все поняла.

Вера Александровна довольно кивнула, поправила один из локонов, лежащих на плечах Анны, поцеловала племянницу в лоб и, размашисто перекрестив ту («Благослови тебя Господь, моя милочка!»), вышла вон из покоев, оставляя ту в ожидании супруга.

И на волю терзающих ее мыслей, которые стали снова выползать из темных углов комнаты, тяня к ней свои длинные пальцы, будто щупальца. Или ей это только виделись, эти темные тени, которые словно живые шевелились при каждом трепете огней свечей?

Анна опустилась перед столиком с зеркалом, пытаясь отвлечься от них, стала переставлять флаконы с духами и ароматной водой, коробочки с пудрой и румянами. Гребни переложила из одного угла в другой, стараясь не смотреть в отражение, где шевелились тени, а в углу за спиной вдруг показалась высокая фигура мужчины в темном сюртуке.

— Глаша! — позвала Анна испуганно девушку свою, осматривающую кружева чехла подвенечного платья, разложив то на полу в будуаре. Та тут же оставила свое занятие и, поднявшись с колен, поспешила на зов. А ступив в комнату и приметив, что Анна как-то странно взглянула на нее от зеркала, бухнулась перед ней на колени на ковер.

— Ой, не губите, Анна Михайловна! Не говорите барину, что прознали! Он же не поверит, что не я открыла вам, высечет, как обещался!

— О чем толкуешь, Глаша? — удивилась Анна такой реакции на свой зов. Она положила ладони на плечи девушке и чуть сжала их, вынуждая ту поднять взгляд и посмотреть ей в глаза. — Ты о чем речь ведешь?

— Ох, ты Богородица Пресвятая! — воскликнула тогда ее горничная, понимая, что сама выдала себя с головой по дурости своей. Вот теперь-то точно быть ей битой на конюшне. Впервые за всю жизнь ее при барышне. Она даже почувствовала боль в спине сейчас, когда смотрела в требовательные глаза хозяйки своей. Не верила, что барин не накажет, как бы ни утверждал иное ее касатик, служивший уже год в дворне барской.

Но промолчать, скрыть правду от хозяйки, которая ни за что бы в покое не оставила, покамест не прознала всей правды, не смогла. Рассказала Глаша все, что знала, и о чем ей строго-настрого велел барин молчать, не желая, чтобы Анна проведала о случившемся за время венчания в ее покоях.

Лозинский не ушел просто так из усадьбы после того, как коляска удалилась прочь, скрывая от его взгляда красавицу невесту за зеленью липовых ветвей, надежной крышей переплетавшихся над аллеей. Когда Глаша первая ступила в покои Анны, воротившись наперед молодых из церкви, то даже онемела на несколько мгновений от того, что предстало перед ее глазами.

Вывернутые ящики, содержимое которых валялось в беспорядке на полу. Перевернутые ларцы и шкатулки, лежащие тут же на полу верх дном. Разбитые замки бюро, раскуроченные панели потайных местечек в том. Даже в спальне все было вывернуто из ящиков, словно тот, кто творил это безумство, что-то искал. Подобная картина перепугала Глашу до полусмерти тогда, как и комердин барина, что неслышно подошел сзади, а после обшарил каждый угол покоев в поисках незваного гостя.

— Он ведь забрал что-то, верно? — спросила Анна у Глаши после того, как та закончила свой короткий рассказ. Уже зная, что так настойчиво искал Лозинский. Забирая то, что, по его мнению, уже давно принадлежало ему по праву. Раз не сумел взять с

собой иное…

— Украшения ваши, барышня, на месте. В том поклясться могу. Про бумаги не скажу… Что собрала, то собрала. Бюро ваше в починку отдадут. Я уж страху-то натерпелась, когда вы воротились… думала, приметите, что под чехлом, — тараторила Глаша, не замечая, что хозяйка уже не слушает ее. — Вы же мимо да в спальню… а после позвали… думала, ругать будете, что беспорядок у вас на столике да в ящичках, что не так все, как свыклись вы держать.

Портрет в серебряной рамке, который когда-то в рассветной дымке Анна передала уезжающему Лозинскому, вернувшийся к ней через Андрея в тот день, что даже в страшном сне Анне не хотелось вспоминать, лежал с тех самых пор на самом дне одного из ларцов гардеробной. Разумеется, когда сейчас она подняла крышку этого ларца, пальцы, скользнувшие под ворох кружев и через бусины, которые Анна собирала для рукоделия, резных узоров рамки не нащупали.

Она знала, что портрета не окажется на месте еще до того, как опустила руку в ларец. Знала, но все же поддалась какой-то странной волне паники и тревоги, снова взявшей ее душу в свои руки. А подняв голову от ларца и случайно взглянув в зеркало, едва не закричала дурным голосом. Показалось, что из темного угла на нее сейчас шагнет Лозинский, как нынче днем. И заберет не только портрет, но и ее саму утащит волоком в темноту зеркала…

— Барышня… ой, я хотела сказать… Анна Михайловна, куда вы? — забеспокоилась Глаша, когда та вдруг резко поднялась на ноги с ковра и шагнула к двери. Анна обернулась к ней, взглянув на нее так, будто только увидела, что она рядом, и коротко приказала:

— Света возьми. В покои барина проводишь меня!

— Да что же это такое? — запричитала Глаша, послушно поднимая тяжелый канделябр со столика, чтобы осветить хозяйке путь. Где же ныне Пантелеевна? Отчего при барчуке осталась, а не стала собирать барышню для ночи супружеской? Где мадама барышни? Уж при них-то барышня не сорвалась бы с места, нарушая все мыслимые правила, чтобы первой в спальню супруга ступать. Где это видано-то? Супружник идет в покои женские, а не наоборот!

Но покорно шла, освещая путь хозяйке, молясь про себя, чтобы никто не повстречался по пути в комнаты, ранее принадлежавшие Михаилу Львовичу. Лакеев в коридоре не было — видно, все работали, не покладая рук, приводя в порядок столовую да залу, уже опустевшую, откуда уже не долетали звуки музыки, которую Глаша любила слушать. Из всех живых душ, что были в то время в усадьбе, только комердина барина увидели, тут же вскочившего на ноги из кресла, когда Глаша распахнула дверь в комнаты, пропуская вперед себя Анну.

— Прочь иди, — коротко приказала Анна слуге Андрея, читавшего до ее прихода одну из книг, лежавших на столике. И уже резче и зло, когда заметила, что тот мешкает, раздумывая, стоит ли ему уходить. — Прочь пошел, я сказала!

Только тогда и Глаша, и Прохор ушли вон из комнат, прикрыв за собой плотно двери. Оставляя Анну совсем одну в таких знакомых прежде, но таких чужих ныне покоях. Как она видела сейчас при свете свечей, Андрей поменял здесь обивку на более строгую. Убрали искусные узоры, тканные нитями на обоях, а им на замену пришел однотонный шелк. Это были уже не комнаты Михаила Львовича, даже дух был иным. И эти запахи — смесь едва уловимого табачного дыма из передней комнаты покоев и кельнской воды — будоражили сейчас отчего-то ее кровь.