Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
— Ну, в ГПУ и был.
— Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.
— Зачем меня задерживать,— с достоинством сказал Внучата,— просто выясняли дело.
— Ты хоть бы дал знать…
Внучата хитро подмигнул и ответил:
— Дать знать… сказали — «не стоит»,— и продолжал: — Ну-с, выяснили нашего дорогого Степана Богдановича.
— Где же он?
— В Звенигороде, в больнице,— торжественно сказал Внучата.
— Позвольте-е! — возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.
—
Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, что кроме всего прочего, шея администратора завязана черным платком. Заметив, что Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с некоторым раздражением:
— Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся… дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал.— Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. «Как же я?.. Был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть».
«Но тогда…— еще мелькнула мысль,— выходит, что я галлюцинировал?» Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй, молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели друг на друга. Римский мучительно хотел спросить — прошел ли Внучата через боковой ход из сада или через главный с улицы… «Спросить?» — резанула быстрая мысль.
И не спросил.
Вместо этого он попросил:
— Ну, рассказывай же.
Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили необыкновенное внимание на случай с директором «Кабаре» и разобрали его в один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось.
Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился, имея в машине водку, коньяк, а также Барзак…
— Как, и про Барзак известно? — спросил заинтересованный Римский.
— Ну, брат, видел бы ты работу! — сказал многозначительно Внучата.— Красота! Стало быть, Барзак… расположился на берегу реки…
Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. «Вы, мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?»
— …дам напоил до такого состояния, что просто непристойно рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то, свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради, «садить», как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву…
— Это
— …никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было…
— Но позволь,— вдруг остановил Внучату Римский,— но пометка на телеграммах — «Владикавказ»?..
— Ах, я же тебе говорю,— почему-то раздражаясь до такой степени, что даже вскочил, отозвался Внучата,— напоил телеграфиста, тот печатал вместо «Звенигород» — «Владикавказ»!..
Римский даже глазами заморгал, подумал — «чего он все время раздражается», а вслух попросил:
— Ну, ну, дальше…
— Дальше оказалось лучше… Кончилось скандалом. Обоих арестовали… дам тоже…
Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на пляже,— этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского, внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше повествовал Внучата, тем страннее становился.
За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами {89} . Это было очень противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство.
Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером в руках гонялся по пляжу за звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от чего Римскому сделалось вдруг страшно. «Да что он… с ума сошел?..» — помыслил Римский.
Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затемненного угла у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко выбритого Внучаты теперь и в помине не было.
Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху, восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один пытливый взгляд и, сомнений быть не могло,— неряха Внучата, расколотив лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь — это она запеклась.
Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что тот сообщал.
А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было сделано. Ибо Степа допился до белой горячки.