Мой братишка
Шрифт:
— Дверь в клетке сама не откроется. Единственно, кто мог это сделать, так это вы. Вот уж не мог подумать, что вы способны на такое. Как теперь посмотрите в глаза отцу? Он верит вам, приводит вас сюда, а вы что вытворяете? Придется мне на вас жаловаться, это ведь не шутки. Меня за такое дело с работы уволят.
Я замолчал. А Ким, красный, с опущенными глазами, умолял пана Короуса ничего не говорить папе: тот нас не простит и никогда больше не возьмет с собой в питомник. Ким честно признался, что мы хотели показать
Пан Короус любит Кима больше меня. Пока говорил я, он нас ругал. Но стоило заговорить Киму, и он перестал сердиться. Потом внимательно осмотрел нас, все ли в порядке, и вдруг заметил на руке Кима какую-то царапину и кровь.
— Это у тебя откуда? — испугался он. — Поцарапался или обезьяна прихватила?
— Да нет, — быстро ответил Ким. — Поцарапался, когда мы перелезали через гараж. — И моментально спрятал руку за спину.
Пан Короус заволновался, точно ли так, но Ким опять успокоил его.
Поскольку Ким так быстро замял вопрос, я тоже не подумал ни о чем плохом. Правда, мне было любопытно взглянуть на ранку, и в то же время я почему-то боялся увидеть ее. Теперь, когда я вспоминаю те минуты, удивляюсь, чего было бояться. На руке у Кима всего лишь краснела полоска. Но я совсем не был уверен, что царапина появилась, когда мы лезли по крыше гаража. Что-то подсказывало мне: надо бы эту ранку хорошенько обработать. Правда, поспешить с этим следует лишь в том случае, если Ким получил ее от обезьяны. А Ким отрицал это. Что же мне тогда настаивать?! Короче, струсил я!
Пан Короус поверил Киму, больше на нас не сердился и даже пообещал, что ничего не скажет папе. Ким обрадовался этому и тотчас вспомнил о маленькой обезьянке, которой было очень плохо. Мы даже вернулись обратно в питомник, и Ким успокоился только тогда, когда услышал, что в болезни обезьянки нет ничего страшного и что папа, конечно, сделает все, чтобы она выздоровела.
По дороге домой я все никак не мог успокоиться:
— Скажи, ты и впрямь поцарапал руку на крыше?
Давно стемнело, и я был рад, что в сумерках не видно ни лица, ни руки Кима.
— А вдруг тебя цапнула обезьяна? — не удержавшись, спросил я напрямик. И со страхом ждал ответа.
Стоило Киму признаться в этом, нам сразу следовало бы обратиться к врачу, и тогда уж от папы ничего не скроешь. Ким ответил:
— А если и укусила, что из того? Ты же сам говорил, что они незаразные. Правильно?
— Ясное дело, незаразные, и папа так говорил. Не укусила? Правда, Ким? — не успокаивался я, и он, должно быть, почувствовал овладевавший мною страх.
— Сам знаешь, что нет, — буркнул братишка. — Я поцарапал руку о стену. Сейчас помажу йодом, и все заживет.
От всего случившегося мне целый вечер было не по себе,
Вечером я присел к Киму на кровать:
— Ты на меня не сердишься? Скажи! Отругай меня хоть сто раз, называй воображалой, но только не сердись. Ты был прав. И если бы ты даже решил никогда больше со мной не разговаривать, это было бы справедливо.
Я говорил и говорил, а Ким вел себя так, словно ему и дела нет до моих слов. Он терпеть не может, когда кто-нибудь перед ним унижается. Наконец он глухо ответил:
— Чего мне сердиться? Я не сержусь. И не бойся, папе я ничего не скажу.
Ким почувствовал: именно это мне хотелось услышать. Ему было стыдно, что я винился перед ним, и неприятно, что я лукавлю — не говорю прямо насчет папы. Он прекрасно знал: мне за такое дело здорово бы влетело. Какая глупость — выбрать для забавы обезьяний питомник! Да еще выставляться там перед этим дураком Путиком!
А знаете, что сказал мне на следующий день Путик? Я набросился на него: как же он мог так поступить — отпереть дверцу клетки, хотя знал, что обезьянам сделаны прививки и они больны! А он ответил мне:
— Ты же говорил, что орангутан сам открывает дверь. Вот и не ври впредь, что обезьяны умеют это делать. Я просто хотел узнать, правду ты говоришь или нет.
Трудно придумать объяснение глупее. Если он мне не верил, так тем более незачем было отодвигать задвижку. Но что тут скажешь?! Моя болтовня вернулась ко мне, как бумеранг. Если бы Путик соображал, он бы догадался: клетки заперты на задвижки и обезьяны, конечно, не умеют их отодвигать. Значит, не сообразил, иначе не напомнил бы мне мои слова об орангутане.
Путик убежал, но потом я убедился, что он не такой уж и плохой. На следующий день в школе он признался, что всю ночь не спал — такой страх за Кима на него напал. Он таки видел, что вытворяла обезьяна, когда Ким бросился мне на помощь. Я-то упустил этот момент. Путик говорит, Ким держал обезьяну за одну лапу, а она хлестала его другой.
Слушал я это, слушал, и с каждой минутой мне становилось все страшнее.
Потом приехал папа, и все, казалось, вошло в свою колею. Одно только плохо: маленькая обезьянка все же подохла. Ким горько плакал. Он все расспрашивал папу, какие прививки делают обезьянам, как получается, что они заболевают менингитом, почему они так странно двигаются и заразна ли их болезнь.