Мой друг Пеликан
Шрифт:
— Пелик, ты хорошо подумал?
— Посидим, поговорим. Я должен возместить тебе банку повидла, это во-первых…
Они шли вокруг, через плотину, потому что их занесло на противоположный от общежития берег и не хотели они связываться еще раз с лодкой.
Володя повернул голову и увидел ухмыляющуюся, хмурую физиономию. Пеликан молчал. Будто не он только что намеревался сообщить нечто интересное.
— Ну, говори, черт рыжий, что во-вторых!
— Цес… Хе-хе-хе… Во-вторых, ты далеко не принцесса на горошине.
— Ничего не понимаю.
— Ну, скоро поймешь.
— Когда?
— Скоро…
31
На пятой-шестой бутылке включился правильный насос.
Внутренний автомат.
Каждые десять минут — по часам — они должны были спускаться вниз, во двор, для облегчения мочевого пузыря. Жидкость уходила — хмель оседал в тканях, в органах. Он был вдавливающий и тяжелый при ясной, казалось, раздумчивой голове: ноги и все тело наливались капитальной, памятниковой чугунностью.
Они сидели за столом против друг друга. Модест отсутствовал, он был на работе. Пикапаре исчез куда-то, испарился. Им никто не был нужен, и Всевышний, Единый и Всеблагой, оставил их вдвоем.
Они пили горьковатое пиво из граненых стаканов, порой, прилепляя на край щепотку соли. Три тарелки, три порции жареного жирного шницеля с гречневой кашей, которые они тоже купили в столовой, стояли среди бутылок на столе, покрытом облупленной клеенкой; кашу еще как-то замечали время от времени, но один шницель лежал нетронутый, один был не без гримас и ужимок съеден Пеликаном, наконец, третий, обкусанный меньше чем наполовину Володей, из-за жирности забыт был на грязной тарелке в небрежении.
— Пелик!.. Борька!.. я тебя люблю, — сказал Володя, совершенно, как он верил, трезвый и полностью осознающий свои чувства и побуждения.
— Мы оба полюбили друг друга… Мужская дружба, если она настоящая, несравнима ни с каким другим чувством. Но — именно мужская: покажи мне женщину, которая способна… А, то-то… у женщин не бывает настоящей дружбы…
Володя рассмеялся:
— А помнишь, как Леондрев стоял на четвереньках… и вертел башкой по-собачьи…
— Не вспоминай мне о нем. И о… ней… никогда не вспоминай…
— Ладно. Не буду.
— Пускай она выскакивает за него и… мне плевать!.. Люка — вот была девчонка! Моя Люка… там, в Ейске…
— Мне понравилось, как ты гениально сказал, что жизнь — сейчас. Я в полной, полной памяти… Жизнь — сейчас, всё-всё ерунда…
— Химера…
— Пелик, ты гений!.. Но погляди, чем ты занимаешься, вместо того, чтобы жить сейчас. А? Чем? Вспоминаешь прошлое.
— Да. Признаюсь, Цес… мне больно…
— Уедем на Север. Переведемся на заочное…
— А твоя Маришка?
— Она потом приедет ко мне. Старик напророчил, что я там сопьюсь, что мастеру надо поставить бутылку, прорабу поставить бутылку… Он опытный, Старик. Говорит, в день получки ты в кассе получаешь деньги, а он подсылает к тебе одного кого-нибудь: «Пойдем, мол, отметим…» А там уже двое-трое стоят за углом, ждут. Но я хочу уехать отсюда, из этой тухлятины. Едем?
— Конечно.
— Киря, тихоня верующий, сказал, что я слишком напористо доказываю… что действует только мягкая проповедь, даже чуть-чуть жалобно-просительная…
— Он умный человек.
— Ну, не умней тебя и меня. Хотя… он хороший, Киря.
— Мы завтра, — сказал Пеликан, — пойдем на почту звонить Хрущеву, почему не отвечает на наше письмо.
— Да, месяц целый прошел! Небось озадачили мы его: пусть задумается обо всех проблемах государства.
— Должен задуматься и ответить, — важно повторил Пеликан, — А ты знаешь, Цес, что у меня неделю из головы не идет?.. Тэсс из рода Д-Эрбервилей. У нас драки были какие-то, разборки. Все прошло, забылось. Даже грандиозное письмо двадцатого съезда, и смерть вождя, похороны, и расстрел Берии, и кошмарные драматические события, когда кажется, что жизнь такие необыкновенные чеканит сюжеты, что куда там самой запутанной выдумке самого изощренного драматурга… А потом они блекнут, стираются. А эту Тэсс я постоянно вспоминаю. Как вздрогну, так вспомню… Художественное произведение сильнее реальной жизни — по крайней мере для тех, кто хочет впечатлений непреходящих… История только тогда буравит воображение, когда она художественно оформлена и вставлена в раму вдохновенного творения. «Алые паруса» Александра Грина и его рассказы… А, Цес? Такое светлое чувство, такое возвышенное счастье… В жизни что-нибудь похожее было у тебя? У меня — нет.
Если бы не презирались между ними сентименты, если бы не была принята сдержанная, «мужественная» форма общения, — Володя без лишних слов обнял бы Пеликана за шею и расцеловал. Он спросил:
— Тебе Александра?.. Нет у тебя к ней?.. Ну, ты понимаешь.
— Почему ты спрашиваешь, Цес?
— Она к тебе неравнодушна. И она тоже умная. Она хорошая.
Пеликан молчал и смотрел, казалось, с грустью перед собой, в стол, сжимая в руке неопорожненный стакан. Володя тоже умолк и украдкой наблюдал за ним, отпивая мелкими глотками горьковатое пиво, ставшее к этому времени на вкус совсем негорьким, даже пожалуй немного сладковатым.
Вдруг Пеликан расхохотался громко и залпом допил свой стакан.
— Цес! Я обещал намекнуть тебе, почему ты не принцесса на горошине. Вот эти все чучела, они из ваты. А ты спишь на матраце, и ничего не замечаешь. Ха-ха-ха! Цес!.. Все равно скоро уезжаем. Открываю тебе роковую тайну!..
Володя не понимая посмотрел на него, потом повернулся к своей кровати, не заметив, как ловко Пеликан захлопнул предыдущую тему.
— Стоп! — Он что-то припомнил. — Рожа пеликанская!.. А я чувствую давно уже, что когда сплю, лежать как-то не так… Так ты таскал из моего матраца вату?
Пеликан хохотал и наслаждался сделанным впечатлением.
— Аккуратную дырочку в углу проделал, и на каждое чучело такой примерно ком. Цесарка, спасибо, милостивец!..
— Ах, ты!.. Истоньшил мой матрац!.. Ты с сегодняшнего дня на нем будешь спать! Ты!.. Позвольте вам выйти вон! поменять, то бишь, матрацы!..
И, недолго думая, он схватил свой матрац, сбросив с него все, что было сверху, на голую кровать. Перетащил его над столом и кинул на кровать Пеликана. И таким же рывком выдернул его толстый матрац и перебросил на свою кровать.