Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники
Шрифт:
Им обоим очень кланяется (приказывает тебе передать этот поклон) Аннет Керн (Annette Kern). Она здесь и просидела у меня третьего дня весь вечер. Такая же веселая, как и была, и, как говорит Александр, по-прежнему так же добра, как хлеб, который едят (tout aussi bonne, comme du pain que Ton mange); поручила тебе передать Лельке беспутному, хотя и храброму капитану (quoi qu’au vaillant capitaine), что она бережет свой альбом как глаз, так как храбрый капитан нацарапал туда по-русски свои стихи в ее честь: «Как можно не сойти с ума» [150] , несмотря на то, что опасный соперник Леона, души, впрочем, в «капитане» не чающий (догадываешься, что этот соперник брат Александр), когда-то посмеялся над стихами Льва, сказав о поэзии Лельки: «Хочет меня перещеголять помимо пословицы: «куда конь с копытом мчится, туда рак с клешней тащится». А я-то и боюсь, что Леон, если рассказанные его подвиги (ses hauts faits) не сплетни, в самом деле с ума сошел».
150
Считаю
Упоминая о поэтической выходке Льва Сергеевича, Анна Петровна Керн замечает в своих записках, что она действительно показала дяде Александру эту выходку и он, прочитав ее, сказал обо Льве Сергеевиче: «Il a aussi beaucoup d’esprit». [151]
Не привожу буквально прочих писем моей матери за апрель, в которых она упоминает о деятельности дяди Александра с января 1832 года, считая совершенно излишним повторять давно уже известное всякому, кто изучал труды нашего поэта в хронологическом порядке. В моей же хронике, излагающей семейные события Пушкиных и Павлищевых, ограничиваюсь указанием, что Ольга Сергеевна в письмах к мужу за апрель говорит об усердном посещении братом архивов, как Инспекторского департамента, так и других правительственных учреждений, куда ему, по высочайшему повелению, был открыт беспрепятственный доступ для собрания материалов к историческим трудам; в то же время Пушкину разрешен был и осмотр библиотеки Вольтера.
151
Он тоже весьма остроумен (фр.).
Говорит Ольга Сергеевна также, что брат сообщил ей о его намерении написать подробную, вполне беспристрастную историю нашего северного Аннибала – Суворова, основываясь также и на иностранных источниках, и получил уже из московского архива официальные донесения знаменитого полководца о его действиях против французов в Италии и Швейцарии.
Кроме того, Ольга Сергеевна пишет, что Пушкин приступил тогда к фантастической драме «Русалка», задавшись мыслию перенести на русскую почву предание, избранное уже сюжетом многих иностранных романов и даже опер, как, например: «Le lac des fees» [152] Обера, «La dame du lac» [153] Буальдье и т. д. «Не выйдет ли это нечто в роде «Ундины» Василия Андреевича?» – заключает письмо Ольга Сергеевна.
152
«Озеро фей» (фр.).
153
«Дева озера» (фр.).
Наконец, в письме от 28 апреля мать говорит о великодушии брата, издавшего в пользу братьев Дельвига альманах «Северные цветы», за который Александр Сергеевич получил тоже немало неприятностей. Сообщает она, между прочим, что ее брат задумал приступить к изданию и ежедневной политической газеты, причем не могу не упомянуть, что Ольга Сергеевна посмотрела на это предприятие весьма неблагоприятно. «Mon pauvre irere, – пишет она мужу, – veut se mettre en train de profaner son genie poetique, et de le profaner unique-ment pour subvenir a ses besoins materiels; mais, d’apres ce qu’il m’a raconte, en m’ exposant sa position precaire, il ne saurait faire autrement. (Мой бедный брат готов осквернить свой поэтический гений, и осквернить его единственно для того, чтобы удовлетворить насущным материальным потребностям; но, судя по тому, что он мне рассказывал, описывая свое ненадежное положение, Александр иначе и поступить не может.) Но куда ему с его высокой созерцательной идеальной душой окунуться в самую обыденную прозу, – продолжает Ольга Сергеевна, – возиться с будничным вздором, прочитывать всякий день полицейские известия, кто приехал, кто уехал, кто на улице невзначай разбил себе нос, кого потащили за уличные беспорядки в часть, сколько публики было в театрах, какая актриса или актер там восторгался, болтать всякий день о дожде и солнце (parler quotidienne-ment de la pluie et du beau temps), а что всего хуже, печатать да разбирать бесчисленные побасенки иностранных лгунов, претендующих на политические сведения, черт с ними! Гораздо лучше предоставить все эти пошлости Булгарину и Гречу».
Упоминая, что дядя Александр имеет в виду взять к себе в помощь, в качестве распорядителя по изданию газеты, Наркиза Ивановича Отрешкова, Ольга Сергеевна рассказывает мужу о проектируемом сотруднике, между прочим, следующий анекдот:
«Наркиз Иванович прекрасный молодой человек, так что для газеты лучше и не надо; аккуратный, честный, работящий, но увы! так безнадежно влюблен во французский язык, что коверкает его не меньше твоего пана Мицкевича, а следовательно, действует мне на нервы ужаснейшим образом.
Мысль моего дяди издавать ежедневную газету не осуществилась. Мать моя сказала: «И слава Богу», но Плетнев и Соболевский посетовали, а князь Петр Андреевич Вяземский выражает свое об этом соболезнование в своих воспоминаниях. «Журнал Пушкина, – пишет покойный князь, – не состоится по крайней мере на будущий год; жаль: литературная шайка грече-булгаринская остается в своей силе…»
Желание князя Вяземского об издании Пушкиным ежедневного печатного органа в столице заявлено, между прочим, и в следующих его строках к И.И. Дмитриеву: «Молодой или будущий газетчик занят своею беременностью. Тяжелый подвиг, особенно при недостатке сотрудников. Пришлите что-нибудь новорожденному на зубок… благословите его на новое поприще…»
Говоря об этом, считаю не лишним заметить, что покойный князь Петр Андреевич Вяземский, во время своих частых посещений моей матери летом 1856 года, когда она, живя на даче Лесного института, была близкой его соседкой, высказал ей в одной из бесед, которой я был очевидным свидетелем, мысль, что перо Александра Сергеевича, если бы он управлял ежедневным печатным органом, не замедлило бы облагородить русскую повременную литературу, придав ей настоящий, а не фальшивый русский характер, так как главная газета «Северная пчела», следовательно, и другие журналы были монополией корчивших из себя русских поляка Булгарина, немца Греча [154] и исполняли концерты по камертону немца же Бенкендорфа да не совсем русского Дубельта, где же тут могло настоящей Русью пахнуть?..
154
Действительно Греч был из немцев, помимо своей русской грамматики.
Не приводя подробно сообщений моей матери за апрель 1832 года, извлекаю лишь одну выдержку из ее письма от 27-го числа, после того как Александр Сергеевич, в одном из разговоров с нею, выразил крайнее свое неудовольствие, что он слывет в большом свете «единственно» сочинителем, вследствие чего и обозвали его таковым, для отличия от прочих его однофамильцев: Мусиных-Пушкиных, Бобрищевых-Пушкиных и т. д.
«Брат опять сделался уже чересчур раздражительным, – пишет Ольга Сергеевна, – и принимает к сердцу такие безделицы, которые надо бы пропускать мимо ушей. Представь себе, до сих пор не может переварить (jusqu’a present il ne peut digerer) рассказ своего приятеля [155] , – который легко, может быть, и выдумал сплетню для красного словца, – будто бы при разъезде с какого-то бала, когда прислуга закричала: «Карета Пушкина готова», – некто из господ, ожидавших очереди, полюбопытствовал спросить: какого Пушкина? – и получил на этот вопрос от кого-то громкий ответ: «Сочинителя!».
155
Фамилия не выставлена.
Брат, – продолжает Ольга Сергеевна, – передал мне это великое происшествие с пеной у рта (l’'eсumе a la bouche), говоря, что он не как сочинитель, а как столбовой русский дворянин посещает открытое для него, как и для всякого подобного ему дворянина, высшее общество и что отнюдь не желает служить предметом любопытства, в качестве курьезного зверя, господам зевакам (et ne se soucie d’aucune faсon d’etre le point de mire, a l’instar d’une bete curieuse, a messieurs les badauds). К этому Александр прибавил, что, если бы в данном случае, да и во всех других, называли для отличия от однофамильцев чиновника Иностранной коллегии Пушкиным – ему гораздо было бы приятнее. В Иностранной коллегии других Пушкиных нет».
Высказанную сестре досаду Пушкин излил, впрочем, тремя годами позже в своих «Египетских ночах», намекая, как догадываюсь, на приводимый Ольгой Сергеевной рассказ, когда говорит, что Чарского, имевшего несчастие писать и печатать стихи, знали в журналах поэтом, а в лакейских – сочинителем, и излагает затем следующие мысли, выстраданные им самим:
«Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы, – пишет Александр Сергеевич, – эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его звание и прозвище, которым он заклеймен и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия. Возвратится ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: «Не привезли ли вы нам чего-нибудь новенького?» Задумается ли он о раслийском магазине и ждет уже элегии. Приедет ли он к человеку, почти с ним не знакомому, поговорить о важном деле, тот уже кличет своего сынка и заставляет читать стихи такого-то, и мальчишка угощает стихотворца его изуродованными стихами. А это еще цветы ремесла! Каковы же должны быть ягоды? Чарский признавался, что приветствия, запросы, альбомы и мальчишки так ему надоели, что поминутно он принужден был удерживаться от какой-нибудь грубости».