Мой мир
Шрифт:
Итальянцы — традиционно хорошие семьянины, а Паваротти, в частности, всегда были очень привязаны к семье. В превратностях артистической карьеры семья представляется мне все более важной составляющей счастья. С родственниками мне повезло. Все они — родители, сестра, дочери — сами по себе люди замечательные и каждый по-своему меня любит и поддерживает. Без них мне не жить.
Глава 14: «О МОИ ДРУЗЬЯ»
После семьи самое главное для меня — друзья. Я горжусь, что до сих пор поддерживаю отношения с теми, с кем вырос в Модене. Возвращаясь в родной город после гастролей по всему свету, я захожу к ним, и мы проводим время вместе. Для друзей в Модене я остался прежним. У каждого из нас есть семья и своя жизнь, но время от времени мы собираемся
У меня много друзей и за пределами Италии. Это те, кого я знаю с самого начала своей карьеры. Друзья говорят, что, когда человек достигает вершин в своей профессии и встречает все больше интересных людей, естественно, он реже видится с теми, кого знал в юности. Может быть, для кого-то это и так, но только не для меня: большая часть моих друзей — это люди, с которыми я познакомился еще до того, как стал знаменит.
Очевидно, это заложено на подсознательном уровне. Иногда дочери говорят мне, что когда кто-то пытается завязать с ними дружеские отношения, у них сразу возникает подозрение, что это делается потому, что у них знаменитый отец. Такое случалось с ними не раз. Если некоторые выбирают друзей по такому принципу, то это очень печально, и я рад, что мои дочери проницательны.
В моем случае мне не приходится особенно сомневаться. О чем тут думать, если твои друзья были таковыми задолго до твоей известности? Кроме того, ты знаешь, что они истинные друзья. Может быть, в глубине души, как и у дочерей, у меня порой и возникает подобное подозрение в отношении некоторых людей. Вот почему я так ценю старых друзей.
Типичный пример такой старой дружбы — Боб и Джоан Каен из Сан-Франциско. Боб перепробовал много занятий, но, когда я познакомился с ним в шестидесятые годы, он работал профессиональным фотографом и специализировался на съемках в оперных театрах. Он и его жена были большими любителями оперы, и Боб одним из первых стал пользоваться новой высокочувствительной цветной пленкой для съемок оперных спектаклей при сценическом освещении. Боб — превосходный фотограф. Он снял меня в теннисной шапочке, и эта фотография напечатана на обложке моей первой книги.
Вскоре после знакомства с Бобом мы репетировали с Мартиной Арройей в Сан-Франциско перед моим дебютом в «Бале-маскараде». Репетиция проходила в спортивном зале «Олд Норт», и Боб был там. После первой арии мне надо было пройти мимо того места, где он сидел. Он вскочил и произнес: «Если бы я умел так петь, то завтра же забросил бы свои камеры подальше». Взглянув на него, я ответил: «Я так и сделал, когда был фотографом».
Мы подружились. И вскоре я уже приходил обедать в дом Каенов, иногда, когда был свободен от выступлений, проводя у них по нескольку дней, чтобы отдохнуть от гостиничной обстановки. Тогда я ездил на гастроли один и к тому же ужасно говорил по-английски, поэтому был рад найти таких радушных и надежных друзей. Всякий раз, когда я приезжал в Сан-Франциско, Боб и Джоан встречали меня в аэропорту. Они помогали мне в трудные дни перед премьерой, когда очень нервничаешь. Мы часто обедали вместе, и они с удовольствием показывали мне свой город. Боб любил возить меня по Сан-Франциско, и это было здорово — ведь он знал город, а я нет. Когда же я лучше познакомился с Сан-Франциско, то понял, что он тоже не очень хорошо в нем ориентируется. Однажды мы ехали на машине в город от его дома в Бёрлингейме. Добраться было очень просто — надо было ехать по шоссе на север до самого города. Но Боб ошибся: свернув вправо, он поехал прямо на восток и попал на другую сторону залива Сан-Франциско. Так как здесь нельзя было развернуться, Боб вынужден был ехать по Окленду вдоль залива. В результате мы оказались в нескольких милях в стороне от нашего маршрута.
Я не заметил его ошибки, потому что спал. Позже Боб признался, что надеялся на то, что я буду спать, а он тем временем успеет въехать в город через Оклендский мост. Боб боялся, что если я замечу его ошибку, то стану высмеивать его без всякой жалости. Конечно, я проснулся именно в тот момент, когда мы переезжали через залив и за окном мелькнул указатель «Вы покидаете Окленд». «С каких это пор нужно ехать через Окленд, чтобы попасть из Бёрлингейма в Сан-Франциско?» — спросил я.
Когда в 1974 году в Сан-Франциско впервые ставили «Луизу Миллер» Верди, Боб и Джоан пригласили меня к себе на День Благодарения. У меня тогда была очень напряженная неделя: кроме спектакля, я пел в понедельник
Вечером Боб и Джоан повезли меня в город в театр. Я сказал, что чувствую себя перед ними виноватым, так как выиграл в покер все ставки, и спросил Боба и Джоан, можно ли мне опять пригласить Катю и Хосе к ним домой после спектакля, чтобы они могли отыграться. Боб и Джоан согласились. Я предложил Джоан зажарить баранью ногу (у нее это хорошо получается).
Не могу сказать, что отдых перед выступлением не имеет значения. Нет, это очень важно. Но на тот раз нам повезло: спектакль, который транслировали, оказался лучшим из пяти, спетых нами в Сан-Франциско. И Катя, и я были в наилучшей форме. По-моему, никто из тех, кто слушал в тот день по радио «Луизу Миллер» из Сан-Франциско, не мог упрекнуть нас. Может быть, меня вдохновляли мысли о бараньей ноге и хорошей партии в карты в Бёрлингейме?
Двое моих очень старых американских друзей — Иглесия Джестоун и ее сын Майкл — живут сейчас в Нью-Джерси. Когда мы познакомились, Майклу было лет двенадцать. Иглесия хотела, чтобы ее маленький сын знал и ценил итальянскую культуру, поэтому время от времени водила его в оперный театр. Майкл полюбил оперу и очень скоро сделался ее знатоком. У него была феноменальная память: он знал каждый спектакль и концерт, в которых я пел, их даты и имена других певцов, с которыми я выступал. Иглесия призналась мне, что хотела всего лишь познакомить сына с оперой, чтобы он мог оценить лучшее из итальянского культурного наследия. Вместо этого из него получился, как она говорит, «пожиратель опер».
Вскоре после нашего знакомства Майкл пришел в «Метрополитэн» послушать меня. Несколько недель подряд я пел в ряде спектаклей оперы «Пуритане» В. Беллини, затем один раз выступил в «Богеме» и в заключение еще раз в «Пуританах». Именно на этот спектакль и пришел Майкл. На верхнем ре голос у меня сорвался (надо сказать, что такое со мной случается редко). Когда Майкл пришел ко мне за кулисы, я извинился, что разочаровал его. Его тронуло то, что мне небезразлично его мнение, и это стало началом нашей дружбы.
Иглесия — чудесная женщина, но несколько застенчива. Она давно призналась мне, что в восторге от Зубина Меты. Это было даже не просто восхищение, а скорее обожание. В конце концов, я сказал, что если уж он ей так нравится, то надо пригласить его на обед в мою квартиру в Нью-Йорке. Иглесия была очень довольна и взволнована. За обедом я посадил ее напротив Зубина за длинным узким столом (это было до того, как я купил большой круглый стол). Во время обеда я видел, что Зубин обращается к ней, но она почти ничего не отвечает. Когда Иглесия на минутку вышла из-за стола, я пошел за ней спросить, все ли в порядке? Хорошо ли она себя чувствует? Может, ей не очень понравился ее герой? Она отвечала, что чувствует себя хорошо, а Зубин — чудесный и очень любезный человек. Все дело в том, что она испытывает благоговейный трепет и не может говорить.
— Ну, тогда сделайте над собой усилие, когда вернетесь за стол. А то получается, как в немом кино, — проговорил я.
Мне кажется, что чем больше я знаю и люблю своих друзей, тем более становлюсь с ними резок и откровенен. Как-то на большом приеме мы стояли и разговаривали с Иглесией, когда к нам подошел Фрэнк Синатра. Она так разволновалась, что уронила бокал с вином. Он разбился вдребезги у наших ног. Из-за больного колена мне трудно наклоняться, Иглесия же застыла, как статуя. Так мы двое и стояли не двигаясь.