Мой одесский язык

Соломатина Татьяна Юрьевна

Я им рассказала.

– Точно! Помню! – хором воскликнули оба. – Действительно, знаменитая тётка была.

– Отдайте жену, – сварливо потребовал муж из-за красной линии.

– Не отдадим! – сказали таможенники опять хором. – Подпишите! – Сидящий вытащил откуда-то «Большую собаку».

– Кому?

– Мне.

Написала: «Вам! Самому доброжелательному и разговорчивому таможеннику, встреченному мною за годы странствий. Дата. Подпись: однофамилица знаменитой тётки, Соломатина».

Меня отпустили, с улыбкой глядя вслед.

Вот теперь живу и мучаюсь – не то правда, что у них там всё отмечено, в базах данных, не то действительно у таможенников жёны – книголюбки. А больше всего мучаюсь из-за того, что человек может

убить человека из-за ондатровой шапки. Ондатра ондатру вот из-за шапки никогда не убьёт.

На правах послесловия

Загоняй бэбехи тчк хапай Севу зпт катись немедленно тчк Эдя.

«Продавай всю домашнюю обстановку. Бери Севу, немедленно выезжай. Эдуард».

Телеграмма, отправленная в двадцатых годах прошлого века ещё тогда не классиком советской поэзии Эдуардом Багрицким из Москвы жене в Одессу. Сева – сын Всеволод, разумеется, Багрицкий.

Одесса – врождённое хроническое неизлечимое заболевание.

Какими бы длительными ни были ремиссии, обострение непременно наступит. Спровоцировать его может что угодно, даже такой, казалось бы, незначительный раздражитель, как участие в «Уроке одесского языка» в магазине «Москва», Тверская, 8. И всё – привет! Каскадная реакция запущена. Процесс расцветает стремительно, симптомы уходят медленно. И даже такая мощная терапия, как написанная книга, результативна лишь очередным временным облегчением. Никак не полным выздоровлением. Насколько долгой и стойкой ремиссией – прогнозам не поддаётся. Только закончишь рукопись, только нальёшь себе стакан за очередное окончание всегда непростого для тебя течения «одесского обострения»… До рта не успеешь донести – звонок. Первый час ночи! Суббота превращается в воскресенье! А тут звонок! От издателя.

– Я в Питере. У них нет камбалы. Я в Питере, в ресторане «Одесса-мама». Только открылся, и у них нет камбалы. Но я не потому. В Питере «Одесса-мама», понимаешь?

– Понимаю. «И нет камбалы…» И понимаю, что первый час ночи. С субботы на воскресенье. Тебе повезло, что я ещё не сплю. Потому что я только что закончила рукопись «Моего одесского языка». И налила себе за это выпить.

– Так и я о том же. У них нет камбалы, но у них нужно провести презентацию твоего «Моего одесского языка»!

– …

Чтоб ты, Одесса, уже была здорова!

Выпиваю. Понимаю, что ночь меня ждёт бессонная. Я буду читать и править, читать и править, читать и править. И полного выздоровления от «одесского синдрома» у тех, у кого в паспорте, в графе «место рождения» написано: «ГОР. ОДЕССА», не наступит никогда. Ну что ж, боишься дифференцирования личности? Интегрируй пространство!

БЕССОННИЦА [21]

Если не по звёздам – по сердцебиеньюПолночь узнаешь, идущую мимо…Сосны за окнами – в чёрном оперенье,Собаки за окнами – клочьями дыма.Всё, что осталось!Хватит! Довольно!Кровь моя, что ли, не ходит в теле?Уши мои, что ли, не слышат вольно?Пальцы мои, что ли, окостенели?..Видно и слышно: над прорвою медвежьейЗвёзды вырастают с кулак размером!Буря от Волги, от низких побережийЧёрные деревья гонит карьером…Вот уже по стёклам двинуло дыханьеВетра, и стужи, и каторжной погоды…Вот закачались, загикали в туманеЧёрные травы, как чёрные воды…И по этим водам, по злому вою,Крыльями

крыльца раздвигая сосны.Сруб начинает двигаться в прибое,Круглом и долгом, как гром колёсный…Словно корабельные пылают знаки,Стёкла, налитые горячей жёлчью,Следом, упираясь, тащатся собаки,Лязгая цепями, скуля по-волчьи…Лопнул частокол, разлетевшись пеной…Двор позади… И на просеку разомСруб вылетает! Бревенчатые стеныНочь озирают горячим глазом.Прямо по болотам, гоняя уток,Прямо по лесам, глухарей пугая,Дом пролетает, разбивая крутоКамни и кочки и пни подгибая…Это черноморская ночь в убореВологодских звёзд – золотых баранок;Это расступается Чёрное мореЧёрных сосен и чёрного тумана!..Это летит по оврагам и скатамКрыша с откинутой назад трубою,Так что дым кнутом языкатымХлещет по стволам и по хвойному прибою.Это, стремглав, наудачу, в прорубь,Это, деревянные вздувая рёбра,В гору вылетая, гремя под гору,Дом пролетает тропой недоброй…Хватит! Довольно! Стой!На разгонеТрудно удержаться! Ещё по краюНизкого забора ветвей погоня,Искры от напора ещё играют,Ветер от разбега ещё не сгинул,Звёзды ещё рвутся в порыве гонок…Хватит! Довольно! Стой!На перинуПадает откинутый толчком ребёнок…Только за оконницей проходят росы,Сосны кивают синим опереньем.Вот они, сбитые из брёвен и тёса,Дом мой и стол мой: моё вдохновенье!Прочно установлена косая хвоя,Врыт частокол, и собака стала.– Милая! Где же мы?– Дома, под Москвою;Десять минут ходьбы от вокзала…

21

Эдуард Георгиевич Дзюбин, известный русский поэт, родившийся, как водится, в еврейской семье, в 1895 году, в Одессе – не самый мой любимый рифмоплёт, но ряд его стихотворений, включая «Бессонницу», бесспорно один из самых ярких клинических примеров «одесского синдрома». В чём автор этой книги расписывается целиком и полностью.

Выделено мною.