Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

фон Риббентроп Рудольф

Отцу также не хватало подчинявшейся его воле способности расслабиться. Возможно, этот недостаток был как-то связан с его проблемами со сном. Вероятно, ему также не хватало небольшой порции фатализма. Конечно, жизнь можно полностью исчерпать лишь тогда, когда до последнего отдаешься чему-то и готов принять на себя все неизменно связанные с этим успехи и провалы. Однако немного фатализма позволяет, с другой стороны, выдержать такую дистанцию к своей увлеченности, которая не даст погибнуть вместе с собственным делом, и развить хладнокровие, позволяющее экономно расходовать силы. Но фатализм был неизвестным словом в отцовском лексиконе.

После того, как он стал министром и все описанные выше проблемы навалились на него с новой силой, он и с нами, детьми, постепенно становился все более немногословным и предвзятым. Но я не ставил это ему в упрек, зная о нагрузках, которым он подвергался. Также постепенно приходили в упадок оживленное дружеское общение и общественные контакты родителей. Все реже мы видели у нас хорошо знакомые с детства лица их друзей. Наша отлучка в Лондон на полтора года довершила дело. Внешнеполитическая динамика, начавшаяся сразу после назначения отца министром иностранных дел, заставила почти полностью прекратить общение

в кругу друзей и знакомых, бывшее раньше таким интенсивным. У отца на это больше не было времени. Вероятно, некоторые знакомые и друзья этого не осознали или даже восприняли это как высокомерие. Понятным образом особенно чувствительными в этом отношении были, естественно, еврейские друзья. Они, со своей стороны, держались на расстоянии, что я хорошо понимаю по собственному опыту с обратным знаком после войны. Часть старых друзей, кроме того, относилась к режиму прохладно или даже враждебно, что и так уж в известной степени обременяло давнее приятное и забавное обхождение. Родители знали об их критической позиции. Они «помогали» или пытались помочь, если их об этом просили. Одним из немногих, кто еще помнил об этом после войны, был известный художник Олаф Гульбранссон. До 1933 года в «Симплициссимусе» он рисовал карикатуры, в числе прочего, разумеется, и на Гитлера и его партию. Когда после прихода к власти Гитлера у него из-за этого возникли проблемы с какими-то партийными органами, отец напрямую переговорил с Гитлером, обращаясь к «художнику» в нем — тот немедля распорядился оставить Гульбранссона в покое. После войны Гульбранссон неоднократно с благодарностью признавался в дружбе с отцом. На полях стоит упомянуть, что родители с их «модернистскими» картинами не «сгибались» перед официальной политикой в области искусства. Работы Нольде, Серафины Луи, Вивена, Лота, Шагала и других оставались висеть в домашних покоях. Моя мать через знакомого художника Ленка наткнулась на поздние картины и портреты Дикса, которые ей — в первую очередь портреты — очень понравились. Она намеревалась заказать ему портреты младших братьев и сестер. Что из этого получилось? На выставке Отто Дикса в галерее Мехта в Вансе, к моему развлечению, висело большое указание, что-де «немецкий министр иностранных дел во время войны хотел, чтобы Дикс нарисовал его портрет, но тот ему отказал!» Думай что хочешь!

Правда, в одном случае — к сожалению, они выпадали не так часто, как мне хотелось бы, — отец был неизменно весел и раскован, а именно во время утиной охоты на Одере. Летом 1938 года мы всей семьей совсем одни отправились из Зонненбурга под Бад-Фрайенвальде в Киниц на Одере, чтобы вечерами поохотиться на уток. Наше укрытие располагалось на одиноком, поросшем камышом острове на реке. Отец, выдающийся стрелок из ружья, наслаждался азартом охоты и спокойствием ландшафта Одера. Он вырос с охотой и на природе. Хертвиг на реке Мульде, имение его отца, был, должно быть, охотничьим раем. Могу представить, какое удовольствие испытывал отец от этих часов, проведенных на Одере. Нет ничего лучше охоты с ружьем на пернатую дичь, чтобы отвлечься, забыв на время все так называемые дела. Утиная охота вечером, когда день медленно затухает, имеет неповторимое очарование, особенно на берегах Одера, под высоким вечерним небом. Попеременное воздействие наслаждения от элегического пейзажа и напряженного внимания, относящегося к лету уток, — это переживание, прелестней которого невозможно вообразить тому, кто соединяет в себе качества любителя и природы и охоты. Утка — элегантная и все же своеобразная пернатая дичь — ее нелегко подстрелить, она требует навыков хорошего стрелка и концентрации. Отцу доставило большое удовольствие, когда я рядом с ним так же чисто подстрелил нескольких уток. Обращение с оружием и введение в охоту были областью, где он детально заботился о моем воспитании. Не забыть привитого мне в самом начале правила: «Не может быть никаких дискуссий на тему, кто и что подстрелил, речь идет лишь о том, чтобы отыскать всю подбитую дичь». Здесь «министр» снова становился моим отцом, наставлявшим меня, радовавшимся вместе со мной, показывавшим мне, как правильно пускать собаку в поиск, что в камышах выше человеческого роста было очень важным. Для меня эти часы были чудесными; к огромному сожалению, они выпадали слишком редко.

У Киница на Одере в 1945 году должен был находиться русский плацдарм. Отец, неоднократно вместе с оберстом фон Гельдерном посещавший фронт — до которого от Берлина было уже меньше часа на машине, — принял участие в атаке, которая должна была ликвидировать плацдарм. Как предполагал Гельдерн, вероятно, в надежде погибнуть! Он пишет, что какой-то пехотинец в последний момент предупредил его и отца, что их автомобиль стоит прямо напротив позиции русской противотанковой пушки. Тогда он, Гельдерн, заявил отцу, что они «со скоростью 80 километров в час едут в Россию» и что он не может взять на себя ответственность за то, что министр иностранных дел попадет в русский плен. На это отец, смеясь, заметил, что в данном случае Гельдерн обязан его тогда пристрелить! Он неоднократно ездил вместе с оберстом фон Гельдерном к войскам на фронт на Одере, знакомясь с обстановкой на передовой. Рассказ оберста недвусмысленно опровергает выдвинутое после войны утверждение — в дополнение ко всем приписываемым отцу негативным качествам — что министр иностранных дел был трусом. Гельдерн подчеркивает хорошее впечатление, производившееся поездками отца на фронт, поскольку к тому времени никто больше из правительственных кругов ни в войсках, ни среди населения в районе фронта на Одере не появлялся [471] . Мне приходится, ввиду потоков клеветы, по сей день выливающихся на моего отца, констатировать эти очевидные вещи.

471

Из записок оберста фон Гельдерна.

Одним из чиновников Министерства иностранных дел, доставшихся отцу по наследству от предшественников, был начальник юридического отдела Фридрих Гаус. В его задачу входила подготовка проектов договоров рейха с другими государствами. Отец посвятил его во многие совершенно секретные дела. Гауса в министерстве не любили из-за его оппортунизма и неустойчивого характера. Но отец доверял ему постольку, поскольку для составления договоров

Гаус должен был быть проинформирован о многих вещах и соображениях. Так со временем он сделался близким сотрудником. У Гауса в Третьем рейхе была особенная проблема — он был женат на еврейке. Отец, несмотря на это, назначил его заместителем госсекретаря и устроил в конце концов так, что Гитлер наградил его золотым партийным значком и подарил ему портрет с посвящением — вне всякого сомнения, довольно незаурядное событие по тем временам [472] .

472

Сообщено автору руководителем отдела прессы и информации Министерства иностранных дел, посланником д-ром Паулем Шмидтом.

К началу Нюрнбергского процесса отец рассчитывал на знание Гаусом многих фактов, которые могли бы оправдать его, а с ним и немецкую политику в смысле выдвинутых обвинений. Он был горько разочарован. Гаус предоставил себя в распоряжение обвинения в качестве основного свидетеля. Сегодня считается точно установленным, что бывший немецкий чиновник Роберт М. Кемпнер, эмигрировавший в 1933 году в США по расовым причинам и являвшийся в Нюрнберге одним из представителей обвинения, заставил Гауса дать нужные обвинению показания, угрожая ему выдачей в Советский Союз [473] . Гаус изложил письменно в одном из данных обвинению клятвенных заверений:

473

Подтверждение в письме автору от Отто Кранцбюлера, защитника Деница во время Нюрнбергского процесса.

«Немецкое политическое руководство видело в японском нападении на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года первый шаг к осуществлению идеи основания Великогерманского рейха. Так как этот рейх должен был господствовать не только в Европе, но и явиться решающим фактором в управлении мировыми событиями вообще. (…)» [474]

Из-за ненависти — понятной у эмигранта — Кемпнер сильно перегнул палку, заставив Гауса сделать это вздорное заявление. На этом примере вновь демонстрируется вся сомнительность Нюрнбергского процесса для исторического исследования: стоит подумать о том, что положение германского вермахта зимой 1941/42 года уже было отчаянным, оно побудило Гитлера, получив сообщение о нападении Японии на Перл-Харбор, издать уже процитированное восклицание: «Теперь Германия спасена!».

474

См. «Es stand in der, WELT’» в: Die Welt от 31 января 1993 года и «Die Zeit»/Online-Politik.

Слишком поздно отец отправил госсекретаря фон Вайцзеккера послом в Ватикан, поручив его должность сотруднику аппарата Риббентропа. О конспирации Вайцзеккера с британским правительством или о его деятельности в Испании, приведшей к тому, что рейх потерял возможность занять Гибралтар, отец до своей казни так больше и не узнал.

И так необычайно тяжелое положение Риббентропа приобретает контуры: глава ведомства, которого он не знал, относившегося к нему по внутриполитическим и личным причинам холодно, если не прямо враждебно; правительственная команда, к которой он принадлежал и где был чужим и она, неважно, из каких соображений видевшая в нем конкурента или даже противника, так же была ему чужда; фиксированный на руководителе правительства, не желавшем заниматься подготовкой и обсуждением серьезных политических решений в совете правительства, а стало быть, разрабатывать их систематически, проводившем беседы с глазу на глаз и тем самым разделявшем своих ведущих людей, а именно министров, руководителей важнейших ведомств рейха, вместо того, чтобы координировать их (немалую часть из них Гитлер в итоге еще и подчинил себе напрямую); наконец, госсекретарь у него за спиной, работавший в решающих фазах против политики рейха, сотрудничая с его потенциальными противниками, и притом под ширмой систематически распространяемых ложных представлений о личности своего министра и его внешнеполитических оценках.

В этой связи возникает вопрос, почему Иоахим фон Риббентроп в данных обстоятельствах не подал в отставку. С сегодняшней точки зрения этот вопрос оправдан. Как я уже упоминал, с намерением унизить было выдвинуто утверждение, будто он во всем подчинялся матери [475] . Я могу лишь повторить, что ничего подобного, в смысле слишком большого влияния матери на его личные решения, к сожалению, не было. Мать в начале войны с Россией прямо-таки требовала от отца уйти в отставку не только из-за его неодобрения превентивного образа действий против России, но и из-за утраты доверия к немецкой политике, таков был ее аргумент.

475

Так утверждает Р. Шпици.

Некоторую роль для отца в положении, становившемся все тяжелее, играли, естественно, соображения долга и чести, требовавшие выстоять под натиском проблем. Тот, кто принял тогда Гитлера и его политику за немецкую и свою личную судьбу, вероятно, верил, что не должен от нее уклоняться. К этому подмешиваются эмоции, которых нам, сторонним людям, не понять оттого, что мы привыкли рассматривать политику как трезвое, рассудочное занятие. Без сомнения, Гитлер умел изобразить себя судьбоносным явлением и значительные части нации так его и воспринимали. Он не отвечал взаимностью на личную преданность своих министров. Отец считал несовместимым с честью поступком отречься от лояльности к Гитлеру в Нюрнберге, перед судом победителей. Я такого обязательства не ощущаю. Гитлер отбросил внешнеполитическую концепцию отца, ядром которой были отношения с Советским Союзом, затеяв «игру ва-банк» превентивной войны с Россией. Ее следует считать таковой, даже принимая в расчет наличие признаков того, что Сталин, со своей стороны, больше не чувствовал себя связанным пактом о ненападении. Несмотря на это нападение на Советский Союз оставалось «игрой ва-банк» с военной точки зрения и явилось — поскольку для обеспечения внезапности осуществлялось почти без политической подготовки — внешнеполитическим фиаско. Я считаю себя вправе возложить вину за эту ошибку на Гитлера.