Мой отец Соломон Михоэлс
Шрифт:
ЮБИЛЕЙ ГОСЕТА
Однако годы тридцать девятый сорок первый — были годами официального признания Михоэлса — актера, режиссера, общественного деятеля, педагога.
В тридцать девятом году отмечался двадцатилетний юбилей Госета. По установившейся традиции торжество обязательно сопровождалось награждениями.
Подобно тому, как, убив Михоэлса, присвоили театру его имя и назначили стипендию его имени в Государственном институте театрального искусства (Гитис), так и в преддверии уничтожения всей еврейской культуры в СССР, ее деятелей награждали высшими почетными званиями, орденами и медалями.
Система распределения почестей, а следовательно и благ, практиковалась следующая: учреждение
Госет был учреждением особым. Здесь речь шла не только о сотрудниках театра, но и о писателях, поэтах, драматургах, которые имели к театру самое непосредственное отношение, но на службе там не состояли.
Поэтому у отца была особая задача — составляя списки к юбилею Госета, он должен был назвать имена людей, не занимавших в театре должностей. Следовательно, либо им надо было срочно придумать официальную должность, что при существующей бюрократии совершенно невозможно, либо давать пространные объяснения, что Госет не просто театр, зрелищное предприятие — но, в первую очередь, это центр еврейской культуры, и что без авторов, пишущих специально для него, он существовать не может, а значит, они, то есть авторы являются необходимой составной частью театра и т.д. и т.п.
Папа ездил на приемы, дозванивался в бесконечные инстанции, объяснял положение, назначал встречи и, в конце концов, свалился.
То ли он простудился, то ли переутомился, так или иначе его прихватил тяжелый приступ радикулита, которым он периодически страдал. Схватило, как всегда при этой болезни, внезапно.
Я спустилась утром, еще ничего не зная, и увидела папу в какой-то неестественной позе, сидящим в кресле. Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но вместо привычного ласкового приветствия, услышала глухой раздраженный голос: «Что это ты топаешь так, что пол трясется?», — и с силой треснув кулаком по столу, он простонал: «Боже, я теряю юмор!»
Тут мы с Асей не на шутку испугались. Ася бросилась звонить профессору Вишневскому. Тот немедленно приехал, но уговорить папу сделать новокаиновую блокаду (обезболивание по методу Вишневского, широко применявшееся в то время) нам так и не удалось.
Из всего синклита врачей папа почему-то предпочитал» фельдшера — доктора Гальперина» — так он почему-то называл высокого с одышкой старика, повязанного неизменным кашне сомнительной свежести, который лечил радикулит… раскаленным железом» по ходу нерва», как научно обосновывал папа. Это варварское лечение, после которого квартира заполнялась запахом паленого мяса, действовало безотказно. Ожог смазывался не менее первобытным зельем, папа распрямлялся и шел играть спектакль.
Но в этот раз фельдшера — доктора Гальперина не нашли, да и вообще мы с Ниной его больше не припоминаем. Боли были нестерпимые. Три дня и три ночи пала просидел в кресле. Если кто-нибудь из нас — Ася, Чечик, Нина и я пробовали уговорить его сделать укол новокаина, он злился и упрямо твердил, что» ему самому виднее что помогает, а что нет».Наконец он сдался. Укол был сделан и, через несколько дней, кряхтя и проклиная весь мир, отец пешком отправился в театр.
Время юбилея приближалось. Актрисы шили себе наряды и ревниво следили, чтобы материалы не совпадали, что было нелегко из-за» временных трудностей» с тканями — там всегда были» временные трудности» то с луком, то с ватой, то с пуговицами. По этому поводу даже существует формулировка — «временные трудности — постоянный фактор социализма».Элю, как всегда больную, я старалась отвлечь от мрачных мыслей заботами о туалете. Бедная, она не знала, что это будет ее последний выход в свет!
Подготовка к юбилею была в самом разгаре, когда однажды к нам ворвалась разъяренная Фаня Ефимовна — она заказала себе платье из шифона цвета морской волны и просила портниху сохранить это в тайне, а та
Эля слушала ее рассеянно, из-за чего произошла между ними серьезная размолвка; обе они апеллировали к папе, но он только не слишком любезно отмахнулся: «Мне бы со своими проблемами разобраться, а свои бабьи дела сами и решайте».Он тем не менее разбирался с проблемами всех и каждого, и лишь накануне празднования спохватился, что ему самому нечего надеть. Мы-то ему все время твердили про фрак, но от одного упоминания фрака отец свирепел и заявлял, что он» не тенор, чтобы выступать во фраке».
И тут мы вспомнили, что со времени поездки у него сохранился смокинг. Каким образом он уцелел в нашем безалаберном доме до сих пор не понимаю!«Я в него не влезу, я стал старый и толстый!» — ему тогда исполнилось сорок девять лет — но смокинг прекрасно влез, и мы наперебой расхваливали папу, и его вид, и смокинг, опасаясь как бы он не передумал.
Наконец, наступил торжественный день. Зал был набит до отказа. На сцене ярусом расположились работники театра. Папа же стоял на авансцене возле кулисы, опираясь на палку. «Все равно придется все время вставать, принимать приветствия, так я уж лучше постою. А то как сяду, так и не встану», — объяснял он, когда мы забеспокоились, что придется простоять, возможно, несколько часов подряд.
Церемония начиналась с обязательного приветствия» товарищу Сталину». Без этого не обходилось ни одно официальное торжественное мероприятие. Приветствие это зачитывал Маркиш. Начал он, по своему обыкновению, очень тихо. Из зала послышались крики: «громче!», на что Михоэлс со своего места невозмутимо пообещал: «будет громче». Публика, знакомая с манерой Маркиша начинать и кончать любое выступление от пиано до фортиссимо, разразилась смехом и аплодисментами.
После положенных славословий в адрес» друга евреев и всех народов», начались бесконечные приветствия с адресами и подарками.Поздравить театр пришли даже работники второго часового завода. Какое отношение имел часовой завод к еврейскому театру трудно сказать, но таковы были» правила игры», лозунгом которой было» театр в массы!». И массы шли приветствовать театр.
Они преподнесли всем работникам нашего театра будильники собственного производства. Много лет еще можно было обнаружить в квартирах наших актеров странное деревянное сооружение с циферблатом, либо лежащее, либо стоящее вверх ногами, либо перевернутое на бок. Это была продукция второго часового завода. В нормальном положении ни одни часы не работали.
Во втором отделении Госет приветствовала театральная Москва. Буквально все театры, кто просто группой в несколько человек, кто в театрализованной форме (увы, я не помню эти смешные миниатюры и сценки, которые разыгрывались, как приветствие) — произносили теплые, живые, человеческие слова, которые абсолютно не укладывались в привычные рамки формальной приветственной газетной казенщины. Помню, как на сцену выпорхнула группа актеров цыганского театра в пестрых юбках, с бубнами и гитарами, и их красавица — премьерша исполнила классическую» цыганочку» перед стоящим в позе Наполеона отцом, уже загримированным в Шимеле — Сорокера.
В заключение торжества наши актеры сыграли финал из»200 000», с текстом специально приготовленным к этому вечеру.Отец был награжден званием Народного артиста СССР и орденом Ленина. Возможности, возникшие у него с получением этих высоких званий, он немедленно использовал для улучшения бытовых условий жизни актеров Госета.К хлопотам по поводу квартир для актеров, которые по — прежнему ютились в тесных каморках на Станкевича, он приступил чуть ли не назавтра после получения звания.Сразу после репетиции он садился за телефон и начинался» обзвон».