Шрифт:
Сквозь сон я услышал тихий гул снижающегося флаера. Тонкое угасающее пение плазменных моторов, шорох ветра, путающегося в плоскостях. Окно в сад было открыто, а посадочная площадка у нас совсем рядом с домом. Папа давно уже грозится перетащить керамические плитки, из которых выложен пятиметровый посадочный круг, подальше в сад. Но делать этого, наверное, не собирается. Если уж ему понадобится сесть бесшумно, то он приземлится с отключенными двигателями. Этого делать нельзя, слишком опасно и сложно, но папа на такие мелочи не обращает внимания.
Дело в том, что мой
Не открывая глаз, я сел на кровати. Пошарил рукой по столу, где была сложена одежда, но передумал и побрел к двери прямо в пижаме. Ноги путались в длинном теплом ворсе ковра, но я нарочно старался не отрывать их от пола. Мне очень нравится этот толстенный мягкий ковер, на котором можно кувыркаться, прыгать и делать все что угодно, не рискуя сломать себе шею.
За окном гулко стукнули посадочные стойки флаера. Сквозь веки просочился тускло-красный свет тормозного выхлопа.
По-прежнему не размыкая глаз, я открыл дверь, начал спускаться по лестнице. Если папа приземлился «громко», значит, он хочет, чтобы я знал — он вернулся. Но и я хочу показать, что знаю это.
Шаг, еще шаг. Некрашенные деревянные ступени приятно холодили ноги. Не мертвой стылостью металла, не равнодушным ледяным ознобом камня, — а живой, ласковой прохладой дерева. По-моему, настоящий дом обязательно должен быть деревянным. Иначе это — не дом, а крепость. Укрытие от непогоды…
Шаг, еще шаг… Я сошел с последней ступеньки, встал на гладкий паркет холла. Забавно определять свое положение по состоянию пола. Шаг, еще шаг. Я уткнулся лицом во что-то твердое и гладкое, как сталь; скользкое и упругое, как рыбья чешуя; теплое, как человеческая кожа.
— Гуляешь во сне?
Отцовская рука взъерошила мне волосы. Я уставился в темноту, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Ну конечно, папа вошел в дом, не зажигая света.
— Включить свет, — обиженно сказал я, пытаясь увернуться от отцовской ладони.
По углам холла начали разгораться желто-оранжевые светильники. Темнота сжалась, убегая в широкие прямоугольники окон.
Папа, улыбаясь, смотрел на меня. Он был в десантном спецкостюме, и обтягивающий его тело черно-смоляной биопластик уже начинал светлеть. Приспосабливался к изменившейся обстановке.
— Ты прямо с космодрома? — спросил я, с восхищением глядя на отца. Как обидно, что сейчас ночь и никто из одноклассников его не видит…
Спецкостюм казался тонким, наверное, из-за того, что мускулы рельефно выделялись под тканью-хамелеоном. Но это только иллюзия. Биопластик выдерживает температуру в полтысячи градусов и отражает очередь из крупнокалиберного пулемета. Ткань, из которой сделан спецкостюм, имеет одностороннюю подвижность. Не знаю, как это устроено, но если дотронуться до комбинезона снаружи — он твердый, словно из металла. А когда надеваешь спецкостюм (папа иногда мне разрешает), — он мягкий и эластичный.
— Мы приземлились час назад, — рассеянно сказал, ероша мне волосы, папа. — Сдали оружие, и сразу по домам.
— Все в порядке?
Папа подмигнул мне, заговорщически оглянулся.
— Все более чем в порядке. Болезнь ликвидирована.
Слова
— Пап, — чувствуя, как слетает с меня сон, прошептал я. — Трудно пришлось?
Он молча кивнул. И нахмурился — теперь уж абсолютно по-настоящему.
— А ну-ка, марш в постель! Два часа ночи!
Наверное, таким голосом он отдает приказания там, на планетах, пораженных болезнями. И никто не решается спорить.
— Есть! — четко, в тон папе, ответил я. Но все-таки спросил напоследок: — Пап, ты не видел…
— Нет. Ничего, теперь сможешь болтать со своим другом снова. Связь с планетой восстановят к утру.
Я кивнул и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись, у самой двери увидел, что папа стоит на пороге и стягивает с себя гибкую голубую броню. Перегнувшись через перила, я смотрел, как перекатываются у него по спине тугие клубки мышц. Я никогда не смогу так накачаться, не хватит терпения. Папа заметил меня и махнул рукой:
— Ложись, Алик. Подарок покажу только утром.
Это здорово, подарки я люблю. Папа дарил их мне, еще когда я был совсем маленьким и не знал, кем он работает.
Когда от нас ушла мама, мне было пять лет. Помню, как она целовала меня — я стоял у двери, никак не мог понять, что происходит. Потом мама ушла. Навсегда. Она сказала, что я могу приходить к ней в любой момент, но я так и не пришел. Потому что узнал, из-за чего они с папой рассорились, и я обиделся. Оказывается, маме не понравилось, что папа служит в Десантном Корпусе.
Однажды я случайно услышал их спор. Мама говорила что-то отцу — тихо, устало, так говорят, когда доказывают самому себе, а не собеседнику.
— Неужели ты не видишь, в кого превратился, Борис? Ты даже не робот — для них есть Три Закона, а для тебя ни одного. Ты делаешь то, что тебе прикажут, не думая о последствиях.
— Я защищаю Землю.
— Не знаю… Одно дело, когда ваш Корпус сражается с Пилигримскими диверсантами. А другое, когда десантники усмиряют колонии.
— Я не имею права об этом думать. Решает Земля. Она определяет болезнь, она назначает лечение. А я просто антибиотик.
— Антибиотик? Верно. Они тоже лупят наобум — и по болезни, и по человеку.
Они замолчали. Потом мама сказала:
— Прости, Борис, но я не могу любить… антибиотика.
— Хорошо, — спокойно сказал папа. — Но Алька останется со мной.
Мама промолчала. А через месяц мы с папой остались одни. Честно говоря, я даже не сразу это почувствовал. Мама и раньше подолгу не бывала дома — она журналист и ездит по всей Земле. Папа бывает дома гораздо больше, хотя раз или два в месяц уезжает на несколько дней. А когда возвращается, привозит подарки — удивительные вещи, которых нет ни в одном магазине.