Мой Петербург
Шрифт:
Есть прямая и отлогая, прекрасно шоссированная проезжая дорога до самой вершины Дудергофа ко дворцу. Эта же дорога идёт к прекрасному по местоположению Киргофу, находящемуся от Дудергофа через деревню Горскую в трёх с половиною верстах».
Эта маленькая деревня Горская и теперь стоит по дороге на Киргоф. Удивительно, что именно около Дудергофа осталось много неизменённых названий: деревня Вилози, Кавелахта, Пикколо, Перекюля… Это отзвуки из очень давних времен. И только сам Дудергоф теперь называется Можайским.
У подножия горы, недалеко от памятника погибшим в войну морякам-авроровцам, стоит шалаш из веток и листвы. Тут же следы от костра, чайник. Двое
Маленькие хозяйства в деревне Горской поражают своей обыкновенностью и безыскусностью. За долгие годы время не нашло нужным вмешаться в их устройство. Над деревней нависает гора, поросшая деревьями. Осень уже тронула своим дыханием листву, и красоты необычайной зрелище приковывает взгляд.
Дорога опять начинает повышаться. Там впереди ещё одно возвышение — Киргоф. В немецком языке это слово теперь уже стало архаическим. Оно означает «погост». На карте местности XVII века на Киргофе обозначено кладбище и церковь. В дальнейшем церковь с карт исчезает, но в XIX веке появляется опять. Она-то и стояла здесь, протестантская церковь, и рядом был дом пастора. Её развалины после войны помнят ещё старожилы.
Воздух делается всё прозрачнее, всё дальше и дальше открывается панорама окрестностей. Деревня Горская отсюда кажется игрушечной. Странным силуэтом среди открытого поля возникает памятник «Взрыв». Это память о трагедии, случившейся здесь в войну. Но памятник какой-то очень странный и неловкий.
Прямо у края дороги обрыв. Овраг зарос берёзами и рябинами. Красные гроздья ягод видны сквозь листву. Когда-то под самым Киргофом протекал ручеёк Валкола и около деревни Вилози впадал в Дудергофское озеро. Тогда, наверное, и получился этот овраг. На вершине Киргофа стоит грубо сваренная маленькая металлическая вышка. Рядом лесок. А дальше — открытое пространство. Здесь-то и стояла церковь. Удивительное место, природой созданное для храма. Церковь была видна издалека. И отсюда тоже видно очень далеко. Наверное, ночью видно зарево огней Петербурга. Но сейчас дыхание гигантского города, кажется, не долетает сюда.
Давайте зайдем в лесок на Киргофе. Поначалу ничего не замечаешь особенного среди деревьев и кустарника. Но в какое-то мгновение взгляд случайно выхватывает среди зарослей кованный металлический крест. И сразу видишь рядом второй, третий… И ещё, ещё… Они растут прямо из земли, точно грибы. Покосившиеся, высокие, низкие, большие, маленькие, одинокие и целыми семействами. Со странными, закрученными концами, плоские, больше напоминающие мечи, не будь так велика крестовина. Нет ни одной могилы. Только в одном месте сложены рядком поросшие мохом камни. Верно, кладбищенская ограда.
Кто знает, из какого времени эти кресты. Может быть, они старше Петербурга. Шведское или финское кладбище. За ним — опять открывается панорама в сторону Гатчины. А здесь, на открытом месте, несколько кустов сирени, и стоит громадный, расколотый камень. Как он мог попасть на эту возвышенность? Может, его оставил ледник? Его причудливый силуэт виден на фоне неба. Налетевший с залива ветер заставляет всё время шелестеть сирень. И этот шелест — то громче, то тише — кажется музыкой.
Далеко-далеко залаяла собака. Там жизнь, туда будет возвращение. А здесь пустынно. И что-то особенное разлито в воздухе. И хочется ещё и ещё вдохнуть это нечто, что есть и там, внизу, в нашем будничном существовании. Но там это всё растворяется, приглушается. А здесь, под осенний шелест сирени, у расколотого
Осень пробудет здесь недолго. Через какое-то время облетят деревья, и Дудергофские горы обнажатся. Уже недалеко зима. А зима — это всегда возвращение.
А там уже и близко холода… Подумаешь — и будто подытожишь Ту жизнь, которую прожить не сможешь, И этим оправдаешься тогда Перед собой. А летом поезда Гудят тревожнее и что-то вдаль уносят, Но в августе уже приходит осень, А там уже и близко холода. И только странно станет иногда, Что жизнь, как летний день, дана на время, — Ты поживи, порадуйся со всеми, А там уже и близко холода.Время Петербурга
Кто-то из мудрых сказал: «Когда великий миг приходит и стучится в дверь, его первый стук бывает не громче твоего сердца — и только избранное ухо успевает его различить». Когда в России наступило Время Петербурга, огромная страна едва ли осознала это движение как начало какого-то нового срока в своей жизни.
Время — понятие сложное и обращаться с ним следует, соблюдая определенную дистанцию. Иначе оно прикинется обыденностью, отсчитывая часы и минуты тихими толчками маятника, но потом вдруг встанет во весь рост, и окажется, что это была эпоха…
Уже давно замечено, что в разных городах время течёт по-разному. В небольших городках его движение более размеренно и однообразно. В крупных, столичных — темп времени стремительно возрастает.
Но есть такие города (и Петербург — один из них), которые точно отмечены дыханием Вечности. И Время в них движется сразу во всех направлениях — в прошлое, в будущее, и даже стоит на месте.
Попробуем вернуться к тому мимолётному движению, когда российские часы пошли отсчитывать время Петербурга. Этот отсчёт стал борьбой для России, борьбой с надрывом.
Кто мог тогда предположить, что только строительство одной Петропавловской крепости унесёт до ста тысяч жизней русских мужиков? Оторванные насильно от своих родных мест, ввергнутые в неизвестность будущего, они питали враждебное чувство к этому городу. Время Петербурга поглотило их. И это было только начало.
Может быть, не случайно Пётр I ввел с 1700 года в России новый календарь — от Рождества Христова. Прежнее летоисчисление — от сотворения мира — как будто несло на себе слишком большой груз веков. Теперь, избавившись от этой тяжести, время в России ускорило свой бег. Особенно это было заметно в Петербурге. Невероятно скоро отстраивалась новая столица, создавался флот, открывались музеи, мануфактуры, Академия наук. У этого бега времени была оборотная, трагическая сторона. Многие, кто не поспевал с ним в ногу, были обречены. Счёт, как это всегда бывает в России, шёл на миллионы. Но маятник уже был пущен. И пушка ровно в полдень возвещала петербуржцам, что можно сверить часы.