Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

– В силу! прервал Борлей, захохотав; но в хохоте его отзывалось сильное негодование. – Это очень низко с его стороны: я непременно выскажу ему это, как только он явится сюда.

– Не беспокойтесь: он больше не покажется к вам, сказал Леонард.

И действительно, Рандаль Лесли уже больше не показывался в доме Борлея. Впрочем, он прислал к Борлею экземпляр брошюры, при учтивой записке, в которой, между прочим, довольно откровенно и беспечно, признавался в том, что «замечания и мысли мистера Борлея оказали ему величайшую пользу.»

В непродолжительном времени все газеты объявили, что брошюра, наделавшая так много шуму, была написана молодым человеком, родственником мистера Одлея Эджертона; при этом случае выражены были большие надежды на будущую карьеру мистера Рандаля Лесли.

Борлей по-прежнему смеялся над этим, и по-прежнему этим смехом прикрывалось только мучительное ощущение.

Леонард от всей души презирал Рандаля Лесли и в то же время испытывал в душе благородное, но вместе с тем и опасное сострадание к мистеру Борлею. Желая успокоить и утешить человека, у которого, по его мнению, так низко, так бессовестно отняли славу, он забыл обещание, которое, сам себе дал, и более и более покорялся чарам этого обширного, но бесполезно расточаемого ума. Он сделался постоянным спутником Борлея в те места, где Борлей проводил вечера, и более и более, хотя постепенно и с частыми упреками себе, ему сообщались презрение циника к славе и его жалкая философия.

Посредством познаний Борлея Рандаль Лесли сделался известным. Но еслиб Борлей сам написал подобную брошюру, то приобрел ли бы он точно такую же известность? Само собою разумеется, что нет. Рандаль Лесли сообщил этим познаниям свои собственные качества, как-то: простое, сильное и логическое изложение, тон хорошего общества и ссылки на людей и на партии, которые показывали его родственные связи с государственным мужем и доказывали, что, при сочинении этой статьи, он пользовался советами и указаниями Эджертона, но отнюдь не какого нибудь Борлея.

Еслиб Борлей вздумал написать такой памфлет, то, правда, в нем обнаружилось бы более гения, он бы не был лишен юмора и остроумия, но зато до такой степени наполнен был бы странными выходками и едкими насмешками, отступлениями от изящного и от серьёзного тона, в котором должно быть написано подобное сочинение, что едва ли бы он успел произвести какое нибудь впечатление. Из этого можно заключить, что, кроме знания, тут требовалось особенное уменье, при котором знание только и делается силой. Знание отнюдь не должно отзываться запахом водки.

Конечно, Рандаль Лесли унизил себя, воспользовавшись чужими сведениями; но он умел бесполезное обратить в пользу, – и в этом отношении он был оригинален.

Борлей отправился на берега Брента и снова начал удить одноглазого окуня. Леонард сопутствовал ему. В эту пору чувства его не имели ни малейшего сходства с чувствами, которые он питал в душе своей, когда, склонившись на мураву, под тению старого дерева, он сообщал Гэлен свои виды на будущность.

Любопытно и даже трогательно было видеть, как натура Борлея изменялась в то время, как он бродил по берегу ручья и рассказывал о счастливой поре своего детского возраста. В словах, в движениях, в чувствах этого человека проявлялась тогда невинность ребенка. Он вовсе не заботился о поимке неуловимого окуня, но его приводили в восторг чистый воздух и светлое небо, шелест травы и журчание источника. Эти воспоминания о минувших днях юности, по видимому, совершенно перерождали его, и тогда красноречие его принимало пасторальный характер, так что сам Исаак Вальтон стал бы слушать его с наслаждением. Но когда он снова возвращался в дымную атмосферу столицы, когда газовые фонари заставляли его забывать картину заходящего солнца и тихое мерцание вечерней звезды, тогда он снова предавался своим грубым привычкам, снова предавался оргиям, в которых проблески ума его вспыхивали сначала ярким огнем, но потом с каждым разом становились тусклее и тусклее и наконец совсем потухали.

Глава LXIII

Гэлен находилась под влиянием глубокой и неисходной печали. Леонард навещал ее раза четыре, и каждый раз она замечала в нем перемену, которая невольным образом пробуждала все её опасения. Правда, он сделался дальновиднее, опытнее и даже, может быть, способнее к грубой повседневной жизни, но зато, с другой стороны, свежесть и цвет его юности заметно увядали в нем. В нем уже более не было заметно прежнего стремления к славе. Гэлен бледнела, когда он говорил ей о Борлее, и дрожала всем телом – бедная маленькая Гэлен! – узнав, что Леонард проводил дни и даже ночи в обществе, которое, по её детским, но верным понятиям, не могло укрепить Леонарда в его борьбе или отвлечь его от искушений. Она в душе плакала, когда, из разговора о денежных средствах Леонарда, узнала, что его прежний ужас, при одной мысли войти в долги, совершенно изгладился в душе его, и что основательные и благотворные правила, которые он вывез из деревни, быстро ослабевали в нем. Но, при всем том, в нем оставалось еще одно качество, которое для человека более зрелого возраста и понятий, чем Гэлен, служило заменой тому,

что он, по видимому, терял безвозвратно. Это качество было – душевная скорбь, – глубокая, торжественная скорбь, которую испытывает человек в минуты сознания своего падения, в минуты бессилия в борьбе с судьбой, которую он сам накликал на себя. Причину этой скорби и всю глубину её Гэлен не могла постигнуть: она видела только, что Леонард сокрушался, и отвечала ему тем же чувством, под влиянием которого она часто забывала заблуждения Леонарда, и думала об одном только, как бы утешить его и, если можно, разорвать его связь с таким человеком, как Борлей. С той самой поры, когда Леонард произнес: «О, Гэлен! зачем ты оставила меня!», она постоянно думала о том, как бы возвратиться к нему; и когда юноша, при последнем своем посещении, объявил ей, что Борлей, преследуемый кредиторами, намеревался убежать с своей квартиры и поселиться вместе с Леонардом в его комнате, остававшейся пустою, все сомнения Гэлен были рассеяны. Она решилась пожертвовать спокойствием и безопасностью дома, в котором приютилась. Она решилась воротиться на прежнюю, маленькую квартиру, разделять с Леонардом все его нужды и борьбы и спасти свою милую комнатку, в которой так часто и с таким усердием молилась за Леонарда, от пагубного присутствия искусителя. Му что, если она будет ему в тягость? О, нет! она умела помогать отцу своим рукодельем, в котором она, можно сказать, усовершенствовалась во время пребывания своего в доме мисс Старк; она, с своей стороны, могла сделать некоторое прибавление к его весьма ограниченным средствам. Усвоив эту идею, она решилась осуществить ее до того дня, в который, по словам Леонарда, Борлей доложен был перебраться на его квартиру. Вследствие этого, в одно утро Гэлен встала очень рано, написала коротенькую, но полную признательных выражений записку к мисс Старк, которая спала еще крепким сном, оставила эту записку на столе и, не дожидаясь, когда кто нибудь из домашних проснется, тайком ушла из дому. Перед садовой калиткой Гэлен остановилась на минуту: она в первый раз испытывала угрызение совести, – она чувствовала, до какой степени дурно выплачивала она за холодное и принужденное покровительство, которое мисс Старк оказывала ей. Но чувство раскаяния быстро уступало место чувству сестриной любви. С тяжелым вздохом Гэлен захлопнула калитку и ушла.

Она пришла в квартиру Леонарда, когда он еще спал, заняла свою прежнюю комнатку и явилась Леонарду, когда он собирался уйти со двора.

– Мне отказали в приюте, сказала маленькая лгунья:– и я пришла к тебе, милый брат, под твое покровительство. Мы ужь не будем больше разлучаться; только, пожалуста, будь веселее и счастливее, – иначе ты заставишь меня думать, что я тебе в тягость.

Сначала Леонард действительно казался веселым и даже счастливым; но, вспомнив о Борлее и сообразив свои денежные средства, он увидел себя в затруднительном положении и начал поговаривать о том, каким бы образом примириться с мисс Старк. Но Гэлен весьма серьёзно отвечала ему, что это невозможно, что лучше не просить ее, и даже не показываться к ней на глаза.

Леонард полагал, что Гэлен была чем нибудь унижена или оскорблена, и, судя по своим собственным чувствам, очень хорошо понимая, что самолюбие её и гордость были затронуты; но, несмотря на то, он все-таки видел себя в затруднительном положении.

– Не хочешь ли, Леонард, я опять буду держать кошелек? сказала Гэлен, ласковым тоном.

– Увы! отвечал Леонард: – кошелек мой совершенна пуст.

– Какой он негодный! сказала Гэлен:– особливо после того, как ты клал в него так много денег.

– Кто? я?

– Да; разве ты не говорил мне, что получаешь почти по гинее в неделю.

– Это правда; но все эти деньги Борлей берет себе, – а я так много обязан ему, что у меня не достанет духу помешать ему употреблять эти деньги как он хочет.

– Извините, сэр: мне очень желательно получить рассчет за квартиру, сказала хозяйка дома, неожиданно войдя в комнату.

Она сказала это учтиво, но вместе с тем и решительно.

Леонард покраснел.

– Вы сегодня же получите деньги. вместе с этим он надел шляпу, слегка отодвинул в сторону Гэлен и вышел.

– Сделайте одолжение, добрая мистрисс Смедлей, обращайтесь прямо ко мне, сказала Гэлен, принимая на себя вид домохозяйки. – Ведь он постоянно занят, а в таком случае его не следует тревожить.

Хозяйка, дома – добрая женщина, что, впрочем, нисколько не мешало ей взыскивать с постояльцев квартирные деньги – весьма снисходительно улыбнулась. Она любила Гэлен, как старую знакомую.

– Я так рада, что вы опять приехали сюда: быть может, молодой человек не станет теперь так поздно возвращаться домой. Я ведь хотела только предупредить его, а впрочем….