Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
К счастью, Джорж пришел вслед за тем, поспешно надев свою ливрею.
– Разберите вещи, вы оба, сказал Ричард, расплачиваясь с ямщиком.
Леонард стоял на дороге, с любопытством рассматривая дом.
– Не правда ли, прекрасное строение? чисто классические размеры, – не так ли? спросил Ричард. – Завтра мы посмотрим и мои заведения.
Потом он дружески взял Леонарда за руку и повел его в дом. Он показал ему залу, с резным, красного дерева столиком для шляп, потом гостиную, объясняя все её достоинства; несмотря на летнюю пору, гостиная казалась прохладною, как обыкновенно комнаты в выстроенных недавно домах, вновь оклеенные обоями.
Убранство было изящно и соответствовало привычкам богатого негоцианта. Тут не было заметно излишних претензий на барство, а потому не видно было и пошлости в обстановке комнат. Потом Ричард показал свою библиотеку, уставленную в шкапах красного дерева, с большими зеркальными стеклами, и избранных авторов в великолепных переплетах.
– Мы, городские жители, более пристрастны к современным авторам, чем наша престарелая
За тем он повел мальчика по лестнице вверх через спальни, которые были очень опрятны, уютны и со всеми изысканными удобствами новейшего времени; наконец, остановившись в комнате, предназначенной, по видимому, для одного Ленни, он сказал:
– А вот и твоя клетушка. Догадался ли ты наконец, кто я?
– Кто же, кроме дядюшки моего Ричарда может быть так милостив ко мне? отвечал Леонард.
Этот комплимент не польстил Ричарду. Он остался недоволен и несколько даже сконфузился. Он ожидал, что его примут по крайней мере за лорда, забывая, что в разговорах своих он готов был всегда сострить насчет лордов.
– Как! сказал он наконец, кусая себе губы: – так по твоему я не похож на джентльмена? Пойдем же, и вперед будь учтивее.
Леонард, к удивлению своему, заметил, что он сказал неприятное, и с добродушием, свойственным неиспорченным натурам, отвечал:
– Я судил по вашей любезности, сэр, и вашему сходству с моим дедом; иначе я никак бы не вообразил, что мы с вами родня.
– Мм! отвечал Ричард. – Ты можешь теперь умыть себе руки, а потом приходи вниз обедать: минут через десять ты услышишь сигнальный звонок. Вот здесь есть колокольчик: позвони, если тебе что понадобится.
С этими словами Ричард повернулся и пошел по лестнице. Он заглянул в столовую, полюбовался на серебряные тарелки, стоявшие на полках буфета, и на патентованные ложки и вилки, лежавшие у приборов. Потом он подошел к зеркалу, бывшему над камином, и, желая видеть всю свою фигуру, влез на стул. Он только что принял позу, которая, во мнении его, была особенно величественна, когда вошел камердинер, который, как питомец Лондона, хотел тотчас же скрыться незамеченным, но Ричард увидел его в зеркале и покраснел до ушей.
– Джервис, сказал он кротко – Джервис, не изменить ли мне этих панталон?
Кстати о панталонах. Мистер Ричард не забыл снабдить своего племянника более полным и изящным гардеробом, чем какой помещался в шкапах Риккабокка. В городе находился очень хороший портной, и платье мальчика было сшито прекрасно. Таким образом, по своему остроумному лицу, своим цветущим щекам, которые, несмотря на занятия науками и ночи, проведенные без сна, удерживали смуглый румянец, наложенный деревенским солнцем, Леонард Ферфильд мог не уроня себя показаться под окном в доме Гента. Ричард расхохотался, увидав в первый раз часы, которые бедный итальянец подарил Леонарду; но что всего лучше – он не ограничился одним смехом, а дал мальчику другие часы, с просьбою «спрятать его луковицу». Леонард был более недоволен насмешкой над подарком своего прежнего патрона, чем обрадован новым подарком дяди. Но Ричард Эвенель не понимал тонкостей чувства. Впрочем, в несколько дней Леонард совершенно применился к привычкам своего дяди. Нельзя сказать, чтоб питомец деревни находил прямые недостатки в образе мыслей и приемах своего дяди; но бывают люди, воспитание которых направлено таким образом, что к какому бы сословию мы ни принадлежали, какое бы положение мы ни занимали в свете, мы замечаем дурную сторону этого воспитания, и именно недостаток уважения к другим. Например, сквайр точно так же был груб подчас, как и Ричард Эвенель, но грубость сквайра не оскорбляла чувства приличия, а если сквайру случалось забыться, то он спешил потом поправить свою ошибку. Напротив того, мистер Ричард, был ли он в духе, или не в духе, имел способность всегда задевать одну из самых чувствительных струн вашего сердца, и это не от злости, но от недостатка в его организме подобных же чувствительных струн. В самом деле, он был во многих отношениях прекрасный человек и полезный для общества гражданин. Но его достоинства нуждались в более нежном оттенке, более округленных изгибах, которые составляют прелесть характера. Он был честен, но несколько крут в своих действия с особенною зоркостью следя за своими выводами. Он был справедлив, но лишь на столько, на сколько того требует сущность известного дела. Он не любил оказывать снисхождение и не вносил в понятие о правоте никакой дозы мягкости и сострадания. Он был щедр, но скорее от сознания того, чем другие были обязаны в отношении к нему, чем с целью доставить кому нибудь удовольствие; он разумел щедрость капиталом, который должен приносить проценты. Он ожидал в награду себе значительной благодарности и, обязав человека, думал, что он купил в нем невольника. Всякий, имеющий избирательный голос, мог смело обратиться к нему с просьбою о помощи и покровительстве; но зато горе тому избирателю, который замедлит выполнить все наставления мистера Эвенеля.
В этом краю Ричард основался по возвращении из Америки, где он значительно разбогател, сначала при помощи своего коммерческого ума, а потом посредством смелых спекуляций и уменья пользоваться обстоятельствами. Он пустил все свое состояние в обороты: вошел в компанию пивоваров, вскоре скупил паи своих сообщников, потом снял значительную хлебную мельницу. Тут он быстро разжился, купил именье в двести-триста десятин земли, выстроил дом и решился насладиться жизнью и играть значительную
Ричард Эвенель, не обращая большего внимания на этих обоих джентльменов и не чувствуя особенного влечения к вигам с тех пор, как представителями вигов явились лорды, смотрел с особенным удовольствием на Одлея Эджертона, умеренного поборника коммерческим выгод. Но, даруя Одлею и его сотоварищам выгоду своего влияния, он считал себя совершенно вправе, положа руку на сердце, извлечь qui pro quo из действий своих к возвышению сэра Ричарда, как говорил он обыкновенно. Этот достойный гражданин чувствовал к аристократии какое-то тайное, невольное влечение. Общество Скрюстоуна, подобно другим провинциальным городам, состояло из двух сословии: коммерческого и исключительного. Под последним разрядом разумелись люди, жившие отдельно вокруг развалин древнего аббатства. Они восхищались былыми судьбами этого здания, связанными с генеалогиями их собственных фамилий, и усматривали те же развалины в своих финансовых бюджетах. Тут были вдовы окружных баронов, миленькие, но уже зрелые девицы, отставные офицеры, сынки богатых сквайров, оставшиеся холостяками, – одним словом, достойная, блестящая аристократия, которая думала о себе более, чем Гауэры, Говарды, Куртнеи и Сеймуры, взятые вместе. Давно еще пробудилось в Ричарде Эвенеле желание попасть в этот круг, и он отчасти успевал в своем намерении. Много обстоятельств содействовали тому. Во первых, он был не женат и хорош собою, а в этом кругу нашлось несколько особ прекрасного пола с свободным сердцем. Во вторых, он был единственный обыватель Скрюстоуна, державший хорошего повара, дававший обеды, – и отставные служаки осаждали его дом во уважение его славной дичины. В третьих – и это главное – все они ненавидели заседающих членов, а известно, что единодушие в политике составит из обломков хрусталя или фарфора более стройное целое, чем лучший алмазный цемент при недостатке согласия. Ричард Эвенель умел внушить своим согражданам особенное уважение к своей особе; он более и более убеждался, что от магнитического влияния серебряных пенни и золотых монет в семь шиллингов он получил неоспоримую способность выделяться из толпы. Ему сильно хотелось взять жену из высшего круга, но все девицы и вдовы, встречавшиеся ему, не были для него довольно знатны и благовоспитанны. Любимою мечтою его было представлять себе, что жену его станут некогда величать милэди, и что при оффициальных торжествах, вслед за воззванием: «сэр Ричард!», он пойдет впереди самого полковника Помплея. Впрочем, несмотря на совершенную безуспешность своих дипломатических сношений с мистером Эджертоном, к которому он питал довольно живое чувство негодования, он не жертвовал, как поступили бы многие другие, своими политическими убеждениями делу личного самолюбия. Но так как все-таки Одлей Эджертон благосклонно принял городскую депутацию и заготовил биль в её видах, то значение Эвенеля и понятие о действиях Парламента чрезвычайно возвысились в мнении граждан Скрюстоуна. Чтобы должным образом определить достоинства Ричарда Эвенеля, в сравнении с его недостатками, нужно принять в рассчет, что он сделал для пользы города. Его деятельность, его быстрое соображение общественных выгод, поддерживаемое большими денежными средствами и характером смелым, предприимчивым и повелительным, распространили в городе цивилизацию с быстротой и силою паровой машины.
Если город был хорошо вымощен и хорошо освещен, если пол-дюжина грязных переулков превратились в красивую улицу, если он не нуждался уже более в колодцах и резервуарах, если нищенство было уменьшено на две-трети, то все это должно приписать запасу новой живой крови, которую Ричард Эвенель влил в одряхлевшие члены своих сограждан. Пример сделался заразительным. «Когда я приехал в город, здесь не было ни одного окна с зеркальными стеклами – говорил Ричард Эвенель – а теперь посмотрите-ка на Гей-Стрит!» Он приобрел совершенный кредит, нашел тотчас же подражателей, и хотя собственные его занятия не требовали зеркальных стекол в доме, он возбудил дух предприимчивости, который вел к украшению города.
Мистер Эвенель представил Леонарда своим друзьям не прежде, как через неделю. Он внушил ему, что надо стараться отвыкать от деревенских понятий и приемов. На большом обеде, данном дядею, племянник был оффициально представлен; но, к совершенному прискорбию и замешательству своего покровителя, он не произнес во все продолжение торжества ни слова. Да и как он мог раскрыть рот, когда мисс Клэрина Маубрей говорила за четверых, а именитый полковник Помплей все-еще недосказал своей бесконечной истории об осаде Серингапатама?