Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

– Агонии, которую испытывал окунь?

– Окунь! вы думаете, что он испытывал агонию! Он наслаждался ею: а я…. нет! не найти слов выразить мое мучение… Я взглянул на окуневый глаз, а глаз этот смотрел на меня так лукаво, с такой злобной радостью, как будто он смеялся мне прямо в лицо. Ничего – сам себе думаю – я слышал, что нет лучше приманки для окуня, как окуневый глаз. Вот, знаете, я и насадил этот глаз на крючок и тихонько забросил удочку. Вода на этот раз была необыкновенно прозрачна; и через две минуты я увидел, как окунь начал подходить. Он приблизился к крючку: узнал свой глаз, замахал хвостом, сделал прыжок и как живой человек, уверяю вас, унес свой глаз, не коснувшись крючка. Я видел потом, как он остановился, вон подле той водяной лилии,

переваривать свою добычу. Злобный демон! С тех пор семь раз в течение разнообразной и полной событиями жизни ловил я этого окуня, и семь раз этот окунь срывался.

– Не может быть, чтоб это был тот же самый окунь, заметил Леоцард, крайне изумленный. Окунь очень нежная рыба: проглотить крючок, лишиться глаза! да этого никакой окунь не перенесет, как бы он ни был велик.

– Да, это хоть кому так покажется сверхъестественным, сказал рыболов, с заметным страхом. – Но смею уверить вас, сэр, что это именно был один и тот же окунь, потому что во всей это речке не найдешь кроме его ни единого окуня! В течение многих лет, что я удил здесь, мне не попадалось другого окуня; и, кроме того, этого одинокого обитателя влажной стихии я узнаю с первого взгляда и помню его гораздо лучше, чем моего покойного родителя. Каждый раз, что я вытаскивал его из воды, его профиль всегда обращался ко мне, и я с ужасом усматривал, что у него был только один глаз! Этот окунь, в моих глазах, какой-то загадочный, демонский феномен! Он послужил гибелью моим видам на блестящую будущность. Мне предлагали прекрасное место в Ямайке, и я не мог отправиться туда, оставив этого окуня торжествовать. Впоследствии я бы мог получить назначение в Индию, но мне не хотелось, чтобы Океан разделял меня и этого окуня. Таким образом, я влачил дни мои в этой пагубной столице моего отечества. Раз в неделю, начиная с февраля и кончая ноябрем, я постоянно являлся сюда. Праведное небо! еслиб только мог я поймать этого окуня, то цель моего существования была бы достигнута.

Леонард с любопытством осматривал рыболова, в то время, как последний так печально заключил свою исповедь. Прекрасный оборот периодов расскащика вовсе не согласовался с его костюмом. Платье его было заметно поношено, а в некоторых местах проглядывали лохмотья, но лохмотья, ни сколько неунижающие достоинства оратора. Тонкие и несколько обращенные кверху углы губ обнаруживали в нем юмор; его руки хотя и не были совершенно чисты – впрочем, при его занятии, невозможно быть слишком взыскательным – все же можно было заключить, что они не знали черной работы. Его лицо было бледное и одутловатое, но кончик носа отличался краснотой. Казалось, что влажная стихия не так коротко была знакома ему, как его Далиле-окуню.

– Такова наша жизнь! снова начал рыболов, собрав все свои орудия в парусинный чехол. – Еслиб человек знал, что значит удить рыбу в течение всей своей жизни в маленькой речке, где всего на всего один только окунь! девять раз в течение всей жизни подхватывать этого окуня на крючок – и девять раз видеть, как он с крючка ныряет в воду, – еслиб человек знал, что значит подобная охота, тогда…. тогда…

При этом рыболов обернулся и пристально взглянул в лицо Леонарда.

– Тогда, молодой мой сэр, человек узнал бы весьма легко, что такое жизнь человеческая в отношении к пустому тщеславию…. Добрый вечер, молодой человек!

И он удалился, затаптывая по дороге маргаритки и незабудки.

Гэлен внимательным взором провожала его.

– Какой странный человек! сказал Леонард, засмеявшись.

– Мне кажется, что он очень умный человек, возразила Гэлен.

И она еще ближе придвинулась к Леонарду, взяла его руку в свои обе руки, как будто она чувствовала, что он уже нуждался в утешении: его лёса порвалась, и окунь пропал!

Глава XLVII

На другой день, около полудня, сквозь мрачную, густую, удушливую атмосферу, путешественникам начал показываться Лондон. Нельзя

при этом случае употребить выражение, что Лондон поразил их взоры: нет! он показывался им по частичкам, по мере того, как они приближались к нему, по самой пленительной дороге, сначала мимо великолепных садов Кенингтона, потом по окраине Гайд-Парка и так далее до Кумберландских ворот.

Открывающийся Лондон не поражал Леонарда. Вблизи Эджверской дороги, Гэлен взяла своего нового брата за руку и сделалась его провожатой. Она в подробности знала эти окрестности и без всякого затруднения могла отыскать квартиру, когда-то занимаемую её отцом, где они, за весьма сходную цену, могли бы приютиться.

В это время небо, пасмурное и подернутое тучами с самого утра, обратилось, по видимому, в одну массу черного облака и разразилось вскоре проливным дождем. Леонард и Гэлен укрылись под закрытыми стойлами, в улице, примыкавшей к Эджверской дороге. Этот приют сделался общим и в несколько секунд был наполнен народом. Молодые путники, в стороне от прочих, прислонились к стене, Леонард одной рукой обнимал стан Гэлен и прикрывал ее от дождя, заносимого в стойла сильными порывами ветра. Внезапно молодой джентльмен, прекрасной наружности и лучше одетый, чем другие, вошел под навес, не торопясь, но медленно и гордой поступью, как будто он считал неприличным взбежать в это прикрытие, хотя в душе радовался ему. Надменным взором окинул он столпившуюся группу, прошел по самой середине её, остановился вблизи Леонарда, снял шляпу и стряхнул с полей её капли дождя. Открытая таким образом голова обнаруживала все черты его лица, и деревенский юноша с первого взгляда узнал своего торжествующего победителя на Гэзельденском лугу.

Рандаль Лесли заметно изменился. Его смуглые щоки были так же сухи, как и в детские годы, и даже еще более впали, вследствие усиленных занятий и ночных бдений; но его лицо было в то же время приятно и мужественно. В больших глазах его отражался спокойный, сосредоточенный свет, подобный тому, который усматривается в глазах человека, сделавшего привычку устремлять все свои мысли на один предмет. Он казался старее прежнего. Одет он был просто, в черное платье – цвет, который, как нельзя более шел к нему. Вообще, вся наружность его, вся фигура хотя и не бросались в глаза, но были замечательны. Для обыкновенного взгляда он казался джентльменом, для более наблюдательного – студентом.

Но вдруг в толпе делается страшная суматоха, народ то давит друг друга, то рассыпается в стороны, стремится к противоположному концу сарая и останавливается у глухой стены. Под навес примчала лошадь. Наездник, молодой человек прекрасной наружности, одет был с той особенной изысканностью, которую мы, обыкновенно, называем дэндизмом.

– Ради Бога, не беспокойтесь! вскричал он, весьма простодушно: – моя лошадь смирная. Прошу у вас тысячу извинений.

Наездник погладил свою лошадь, которая, как статуя, стояла в самом центре сарая.

Группы успокоились; Рандаль подошел к наезднику.

– Франк Гэзельден!

– Ах! неужели я вижу Рандаля Лесли!

Франк в один момент спрыгнул с лошади и передал уздечку долговязому мастеровому, с огромным узлом под мышкой.

– Как рад я видеть тебя, дорогой мой товарищ! Какое счастье, что я завернул сюда, хотя скрываться от дождя вовсе не в моем характере. – Ну что, Рандаль, живешь в городе?

– Да, в доме твоего дяди, мистера Эджертона. Ты знаешь, ведь я оставил университет.

– Совсем?

– Совсем.

– Однако, ты не получил еще степени. Мы, итонцы, убеждены были, что ты не остановишься на этом. Если бы ты знал, как восхищались мы твоей славой: ведь все призы достались тебе.

– Не все, но большая часть из них, – это правда. Мистер Эджертон предоставил на мой выбор: оставаться в университете до получения степени или немедленно вступить в Министерство Иностранных Дел. Я выбрал последнее. Согласись, к чему служат все эти академические почести, если только не к одному вступлению в свет? Вступить теперь, по-моему мнению, значит сократить длинную дорогу.