Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

– Да, да, мне помнится, ты всегда был честолюбив, и я уверен, ты сделаешь большие успехи на новом поприще; ты выйдешь современем замечательным человеком.

– Быть может, быть может; стоит только потрудиться. Знание есть сила.

Леонард вздрогнул.

– Какого рода твои планы? начал в свою очередь Рандаль, с любопытством осматривая школьного товарища. – Я помню, ты никогда не имел расположения к Оксфордскому университету, и не так давно еще слышал, что ты хочешь поступить в военную службу.

– Я уже в гвардии, сказал Франк, стараясь при этом признании не обнаружить своего ребяческого тщеславия. – Отец мой поворчал немного: ему сильно хотелось, чтобы я поселился в деревне и занялся сельским

хозяйством. Но для этого впереди еще есть много времени, – не так ли? Клянусь Юпитером, Рандаль, а лондонскую жизнь невозможно променять на деревенскую!.. Где ты проводишь вечер сегодня? не поедешь ли на бал в Собрание?

– Нет. Середа – это праздник в Парламенте. Сегодня большой парламентский обед у мистера Эджертона. Ты знаешь, что он недавно сделан членом Государственного Совета. Впрочем, может быть, для тебя это новость, потому что ты так редко навещаешь своего дядю.

– Наши общества совершенно различны, сказал молодой джентльмен, таким тоном, которому позавидовал бы самый отъявленный дэнди. – Все эти парламентские члены чрезвычайно как скучны…. Однако, дождь перестал…. Не знаю, приятно ли будет моему отцу, если я заеду к нему на Гросвенор-Сквэр. Сделай милость, Рандаль, приезжай ко мне; чтоб не забыть, так потрудись взять эту карточку. Да смотри, Рандаль, ты должен обедать у нас за общим столом. Ты увидишь, какие чудные товарищи в нашем полку. Какой же день ты думаешь назначить?

– На днях я побываю у тебя и скажу… Как ты находишь службу в гвардии, не дорога ли она по твоему состоянию? Мне помнится, ты часто жаловался на своего отца, за то, что он сердился, когда ты просил высылать тебе карманных денег больше того, что высылалось. Я еще не забыл твоих горьких слез, когда мистер Гэзельден, прислав тебе пять фунтов, напомнил, что он еще не сделал тебя наследником своего имения, что оно находится еще в полном его распоряжении, и что такой расточительный сын ни под каким видом не должен быть его наследником. Согласись, Франк, ведь это слишком неприятная угроза.

– О! в этом случае, вскричал Франк, сильно раскрасневшись: – меня не столько огорчала подобная угроза, сколько мысль о том, что отец мой до такой степени неблагородно думал обо мне, что…. что…. впрочем, ведь то были еще школьные, ребяческие времена. – Отец мой, надобно сказать правду, всегда был гораздо великодушные и щедрее, чем я заслуживал…. Так я надеюсь, Рандаль, что мы почаще будем, видеться. Как добр ты был ко мне, выкупая меня в Итоне из всех моих ученических прегрешений! я никогда не забуду этого. Приезжай же, как можно скорее.

Франк вскочил на седло и наградил долговязого юношу полу-кроной – награда вчетверо более той, какую отец его счел бы весьма достаточною. Он слегка дернул за повод, слегка коснулся лошади шпорами, и горячий скакун умчал беспечного молодого наездника. Рандаль задумался. Дождь теперь совершенно прекратился, и пешеходы рассеялись по разным направлениям. Под навесом остались одни только Рандаль, Леонард и Гэлен. Спустя немного, углубленный в свои думы, Рандаль приподнял глаза, и они остановились прямо на лице Леонарда. Рандаль вздрогнул, быстро провел руки по лицу и снова бросил на Леонарда пристальный и проницательный взгляд. Быстрая перемена на бледном лице его, сделавшемся в этот момент еще бледнее, быстрое сжатие и нервический трепет губ обнаруживали, что и он узнал своего старинного врага. После этого взгляд Рандаля перешел на одежду Леонарда, которая хотя и была покрыта слоями пыли, прибитой в некоторых местах крупными каплями дождя, но далеко отличалась от одежды, употребляемой крестьянами. Рандаль, еще раз взглянув на Леонарда с изумлением и в некоторой степени с надменной, полу-презрительной улыбкой, – улыбкой, которая кольнула Леонарда прямо в сердце, медленно вышел на улицу и направил свой путь к Гросвенор-Сквэру.

Вслед

за тем маленькая девочка снова взяла Леонарда под руку и повела его по узким, мрачным, унылым улицам. Это шествие изображало, в некотором роде, олицетворенную аллегорию: печальный, безмолвный ребенок вел под руку гениального, но неимеющего ни гроша денег путника, мимо грязных лавок, по извилистым переулкам, становившимся в отдаленном конце перспективы и мрачнее и сжатее, так что обе фигуры совершенно исчезали из виду.

Часть пятая

Глава XLIX

– Сделай милость, поедем. Перемени платье, приезжай опять сюда, и мы вместе отобедаем: времени еще довольно, Гарлей. Ты встретишь там замечательнейших людей из нашей партии. Поверь, что они заслуживают твоих наблюдений, заслуживают того, чтобы обратить на них внимание философа, каким ты хочешь казаться.

Так говорил Одлей Эджертон лорду л'Эстренджу, с которым они только что кончили прогулку верхом, – само собою разумеется, после парламентских занятий мистера Эджертона. Оба джентльмена находились в библиотеке Одлея. Мистер Эджертон, по обыкновению, застегнутый на все пуговки, сидел, в своем кресле, в вытянутой позе человека, презирающего «позорную негу». Гарлей, по обыкновению, лежал на диване. Его длинные кудри рассыпались по подушке; шейный платок его был распущен, платье расстегнуто. В нем обнаруживалась во всем и ко всему небрежность; но в этой небрежности не замечалось ни малейшего неприличия, – напротив того, много было грации, непринужденной везде и при всех, даже с мистером Одлеем Эджертоном, в присутствии которого непринужденность весьма многих людей, можно сказать, оледенялась, цепенела.

– Нет, мой добрый Одлей, извини меня. Все ваши замечательнейшие люди заняты одной идеей, и идеей весьма незанимательной. Политика, политика и политика! это, по-моему мнению, все равно, что буря в полоскательной чашке.

– Но скажи на милость, Гарлей, что же такое твоя собственная жизнь? полоскательная чашка без бури? не так ли?

– Знаешь ли, Одлей, ведь ты выразился прекрасно. Я никак не подозревал в тебе такой быстроты возражений. Ты хочешь знать, что такое жизнь, то есть моя жизнь! о, это самая пустая вещь! В нее нельзя углубляться; в моей полоскательной чашке негде разгуляться кораблям…. Одлей, у меня явилась весьма странная мысль…

– Это не диковинка! заметил Одлей, весьма сухо: – других мыслей у тебя никогда не бывало…. Однако, не мешает узнать, нет ли чего нибудь новенького в этой?

– Скажи откровенно, сказал Гарлей серьёзно: – веришь ли ты в месмеризм?

– Конечно, нет.

– Еслиб было во власти животного магнитизера перевесть меня из моей кожи в чью нибудь другую! вот в чем заключается моя мысль! Я так наскучил самим собою, так тягостен стал для себя! Я перебрал, перечитал все мои идеи, знаю каждую из них наизусть. Когда какая нибудь обманщица-идея принарядится и скажет мне: «взгляни на меня: я совершенно новенькая; познакомься со мной», я тотчас кивну ей головой и отвечаю: «Не совсем-то новенькая: на тебя только надето новое платьице, а сама ты остаешься той же старой бродягой, которая надоедала мне в течение двадцати лет…. Убирайся прочь!» Если бы я хоть с полчаса мог поносить новенькую шкурку! Если бы я хоть на полчаса сделался твоим высоким швейцаром или одним из ваших фактических замечательных людей, – о! тогда для моих странствований открылся бы новый свет! Не правда ли, что ум человеческий сам в себе уже должен представлять особенный мир?… Еслиб я мог сделаться временным обитателем даже твоей головы, Одлей, еслиб я мог только пробежать по всем твоим мыслям и чувствам!.. Клянусь жизнью, непременно пойду поговорить об этом с французским магнитизером.