Мой русский любовник
Шрифт:
В детстве я была уверена, что мама умерла от любви и что любовь — это такая штука, от которой умирают… Она выглядела такой спокойной. Лежала со скрещенными руками, перевитыми четками; деревянный крестик с миниатюрным оловянным распятием, качнувшись, соскользнул и повис между сложенными руками и лоном, которое четырнадцать лет назад произвело меня на свет. Думала ли я тогда, что мне тоже на роду написано умереть от любви? Если честно, не помню. Но я подумала так сегодня утром, сидя на кровати в гостиничном номере… Мама не выбирала смерть. И я тоже не смогла бы выбрать. Мне трудно было решиться укоротить даже волосы, не говоря уж о принятии решения укоротить себе жизнь. Столь мелодраматический выход из положения требовал отваги, а у меня ее не было. Вот поэтому я не могла чувствовать себя в безопасности, оставались только игры со временем. Игры со своим телом. Сумею ли я победить в игре со своим телом, где ставкой была молодость? Впрочем… пессимистический прогноз доктора Муллена, слава богу, пока не сбывался. Отдых на Майорке поставил меня на ноги, я окрепла физически. Эти мои вечерние прогулки… карабканье в гору теперь давалось мне без усилий, а ведь перед отъездом сюда я с трудом поднималась по лестнице, однажды даже на миг потеряла сознание. Так, может… может быть, случившееся со мной в Реймсе — досадный инцидент, который
Орли, около четырех дня
Барменша склоняется надо мной. У нее озабоченный вид.
— Может, вам что-нибудь принести? — спрашивает.
Неужели со мной все так плохо, что это становится заметно другим? Да, плохо, очень плохо — я снова теряю контроль над своим телом, которое попросту хочет отсюда уйти. Хочет вернуться, хочет близости другого тела, даже жаждет…
Я в ужасе, потому что мне кажется, что я больше не владею ситуацией, а мое взбунтовавшееся тело несет меня отсюда… вот мы садимся в такси, выходим… ступени… дверь, которую оно открывает…
— Хотите, я принесу вам чашечку кофе?
Молча киваю головой.
Когда в комнате Александра я застала Джорджа Муского, то подумала, что ничего нельзя предвидеть заранее. Неделю назад мы навсегда распрощались с ним на Майорке, а теперь он стоит передо мной и дружески улыбается.
— Познакомься, дорогая, с нашим хозяином и благодетелем, — сказал Александр.
Вот оно что. Квартирка, куда мы собирались переехать, принадлежала Джорджу. Он сдал ее нам за символическую плату, и вдобавок предложил помочь с ремонтом. На столе лежал список необходимых покупок. Я бросила на него взгляд — предусмотрено было все: от нового полотенцесушителя в ванной до обоев, паркета и даже новых унитаза с умывальником.
— Вы собираетесь сами заняться заменой всего этого? — спросила я слегка удивленно.
— Перед нами стояли задачи и посложнее, — ответил Александр.
Я довольно скептически восприняла их затею, но у них никаких сомнений в том, что они справятся, не было. «Лишь бы ты нам не мешала». Ну, я и не мешала. Александр исчезал на целый день, возвращался частенько за полночь и сразу ложился спать. Я его ни о чем не спрашивала. Предпочитая не знать. Предоставленная самой себе, переживала внутренние взлеты и падения. То вдруг, полная оптимизма, строила планы на будущее, то впадала в сомнения. Тогда мне казалось, что принятое нами решение о совместной жизни — это настоящее безумие. Что мне надо собрать чемодан и уехать. Но точка невозврата уже была пройдена. Ремонтные работы шли полным ходом. Я скучала по Александру, по физической близости с ним, к которой привыкла за эти несколько месяцев. Зная, что его долгие отлучки вполне оправданны, я все же ощущала себя покинутой. Он приходил настолько усталый, что на разговоры со мной у него просто не было сил. Когда я его о чем-то спрашивала, говорил:
— Завтра, дорогая, все завтра…
А мне надо было сегодня решить несколько трудных вопросов, которые ждать не могли. И предстояло сделать это самой — Александр не смог бы мне помочь. Первым делом надо позвонить Эве, которая меня, наверно, совсем потеряла. О боже, надо же ей обо всем сказать! Один раз я уже отложила свое возвращение. Теперь вот опять. Но как ей признаться, что на Майорку я ездила не с «этими русскими», а с мужчиной. И мужчина этот — приблизительно ее возраста и, в сущности, годится мне в сыновья. Для Эвы любая моя постоянная связь была бы большим потрясением, что уж говорить о моей связи со столь молодым мужчиной. Это могло бы вызвать удивление и у совсем посторонних людей, не знающих меня и мою жизнь так, как знала она. Как ей об этом сообщить, да еще по телефону? Определенно, такой разговор по телефону вести сложно. Эва в любой момент может прервать меня каким-нибудь уточняющим вопросом: скажем, спросить, сколько ему лет. Значит, надо писать письмо? Да, но как напишешь, что мужчина, которого я полюбила, на двадцать лет моложе меня? Такое признание на бумаге звучало бы особенно беззастенчиво. Так, может, вообще обойти молчанием этот вопрос? Может, просто написать, что Александр — тот человек, с которым я решила жить вместе? И не вдаваться в подробности. Только как долго я смогу это скрывать? Она ведь засыплет меня вопросами. И мне придется на них отвечать. Да, но это будет позже. Это «позже» — единственное, за что я могла уцепиться. Итак, письмо. Письмом лучше всего… Только вот написать его я была не в состоянии. Сидела над пустым листком, вдруг с удивлением осознав, что это письмо стало бы первым, которое я написала своей собственной дочери, и что я не знаю, как к ней обратиться: «Дорогая Эва» или «Любимая моя Эва», а может, просто — «Эва…»? Я никогда ей не писала, потому что никогда не уезжала на такой долгий срок. Мои отлучки на несколько дней, когда я улетала в командировки на научные симпозиумы, не требовали переписки — разлука была слишком короткой. Впрочем, из Парижа я ей тоже не писала. Мы общались по телефону. А вот интересно, кстати, найдется ли на свете другая такая же мать, имеющая взрослую дочь, которая бы не написала ей ни единой строчки? И опять мне приходилось наверстывать упущенное. Но какой же мукой это стало для меня! Даже если и удавалось накорябать несколько предложений, я, перечитав, тут же рвала бумагу, жутко недовольная собой. К тому же я не знала, как Эва на это отреагирует, как отнесется к моему любовному приключению. Может быть, я покажусь ей смешной… и тут мне пришло в голову, что сперва надо поделиться этой новостью с кем-то другим, не с дочерью, и посмотреть, как этот человек среагирует, не будет ли он шокирован. Какое у него будет лицо, когда я скажу о своем решении соединить свою судьбу с мужчиной намного младше себя. А выбрать мне надо человека, дружелюбно настроенного по отношению ко мне, но в то же время не очень посвященного в мою ситуацию. Катя отпадала сразу. Она сама состояла в не совсем традиционном браке — муж старше на сорок лет. А посему только поаплодирует нашему с Александром союзу. Нет, Катя не могла стать объективным свидетелем… Ага, я подумала: свидетель — значит, искала кого-то, кто осудил бы меня, да? Я вспомнила об Эдит Муллен. И позвонила ей, предложив встретиться. Она тут же пригласила меня к себе, ни о каком другом месте и слышать не захотела.
— Жду тебя к ужину, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.
Понятно. Если к ужину, значит, она будет не одна, по крайней мере, с нами будет ее муж. Я ничего не имела против него. Профессора Муллена я любила и многим была ему обязана, но его присутствие делало бы невозможным разговор между мной и Эдит. Если бы я на такой разговор отважилась. Но ведь может статься, что для нее мои откровения станут
Профессор Муллен, будто отгадав мои мысли, спросил с улыбкой:
— Вы не забыли, что должны лучше следить за своим здоровьем?
Я смутилась и не знала, что ответить. Потому что совершенно не задумывалась об этом. Даже не удосужилась купить выписанные им лекарства. Посчитав, что в Варшаве у меня времени для лечения будет хоть отбавляй.
— Я чувствую себя вполне нормально, — наконец выдавила я из себя.
— Ну что ж, очень рад, очень рад.
Он встал из-за стола, оставляя нас с Эдит наедине. Она предложила выпить кофе в небольшом салоне рядом с гостиной. Там было уютно, приглушенный свет создавал интимную атмосферу.
— Возможно, я еще на некоторое время задержусь в Париже…
— Ах так, — живо откликнулась Эдит. — Вам продлили контракт? Как замечательно!
Я отрицательно покачала головой:
— Просто изменились мои личные планы.
Больше я ничего не сказала на эту тему — меня сдерживала ее отстраненная, вежливая улыбка. Не исключено, что, если я скажу правду, улыбка на лице сменится озабоченным выражением. Да и могло ли быть иначе? Моя связь с Александром со стороны выглядела как несуразность. А самое ужасное то, что такой же несуразной она могла показаться и моей дочери. До сих пор право оценивать жизненный выбор принадлежало только мне. Теперь такая возможность представилась ей, Эве. И это приводило меня в ужас. «На что вы собираетесь жить?» — спросила я дочь однажды. Подобный вопрос она могла адресовать теперь мне. Представь себе, Эва, решив остаться в Париже, я даже не озаботилась тем, чтобы узнать, какие у меня есть шансы найти здесь работу. Сорбонна в расчет не входила — мой годовой контракт кончился, и продлить его мне не предлагали. Я знала, что в других высших учреждениях на отделение славистики требуются преподаватели языка. Один из моих аспирантов вел такие занятия со студентами. Но это было не для меня. Не могла я встать к доске и объяснять иностранцам, что это вот гласная «а», а это согласная «б». В моем возрасте не следовало так глупо тратить свое время. А какое еще применение я могла найти себе здесь? Даже если придумаю тему научной работы, требующей моего пребывания в Париже, на что я буду жить? Я не могу позволить Александру содержать себя. Мы об этом не говорили, но у него тоже могли возникнуть затруднения материального характера. В сентябре во Франции должна была выйти его книга, но вряд ли она принесет большие деньги. И что дальше? Французский издатель прекратит выплаты по гранту, и мы можем оказаться в сложном материальном положении. Ну хорошо, квартира нам досталась почти задаром, однако надо же что-то есть, как-то одеваться, а еще билеты туда-сюда… ну, в общем, проблем не оберешься… Так я размышляла, стоя на платформе метро в ожидании поезда. Поднявшись в номер, я нашла Александра сидящим в халате у стола. Саша просматривал газеты. После душа его влажные волосы закручивались в кольца. Он выглядел таким юным.
— Где ты была? — спросил.
— У четы Мулленов.
— И как посидели?
— Они не знают, во что мы с тобой ввязались… — Мой голос дрогнул, я не в состоянии была выговорить ни слова.
— А во что мы ввязались, дорогая? — спросил он спокойно.
— Ну как ты не понимаешь, это просто безумие! Как мы будем существовать, на что жить?
Саша смотрел на меня, и казалось, его молчание длилось целую вечность. Меня вдруг охватила паника: а что, если он согласится со мной, признает мою правоту, что за этим последует? Может, возьмет и перечеркнет все наши планы на будущее.
— Как и на что мы будем жить — это мои проблемы, а не твои, — отчеканил он.
Так, значит, все правда. На этот раз другой человек принимал решения за меня, впервые в своей жизни я не была одинока, не была сама по себе. Я бросилась к Александру с бьющимся от захлестнувшей меня благодарности сердцем. Его руки крепко обняли меня. Мы любили друг друга на узкой гостиничной койке. Я чувствовала, как он входит в меня, и ничего прекраснее этого не было на свете. Каждый жест любви был чем-то особенным, на каждое движение его тела мое отзывалось всей своей плотью. В те мгновения я не испытывала сомнений в его любви. Невзирая на то что чему-то не научилась, что не смогла найти своего места в жизни, сейчас я постигала самое важное — чувства, рождавшиеся из единства с другим человеком. И меня это больше не озадачивало. Постепенно я привыкала к мысли, что сама по себе не составляю единого целого, что этим единством мы становимся только вдвоем. И эту женщину, выступающую в дуэте с мужчиной, даже готова была полюбить. Быть может, мое неприятие себя в прошлом существовало из-за того, что я не любила себя в роли одинокой женщины. Вообще в роли женщины. Потому что не умела ей соответствовать. Достаточно было сравнить содержимое моей сумочки с содержимым сумочек любой из моих знакомых. И неважно, что и там, и там царил беспорядок. В моей никогда не было пудреницы! Вещи, без которой ни одна женщина не выйдет из дому. Мне частенько приходилось видеть этот жест — доставание маленького предмета из сумочки и пристальный взгляд в зеркальце. Такой проверки я не выдерживала. Жила с двойкой по этому предмету. Моя дочь в этом плане переросла меня — умела то, что для меня было недостижимо. Ей достаточно было как-нибудь замысловато повязать платок на шею, как ее облик тут же кардинально менялся. Иногда в этом свою роль играли клипсы, иногда заколка в волосах. Для меня все эти атрибуты женственности были сродни черной магии. Я не умела с ними обращаться, даже если б захотела.