Мой секс
Шрифт:
Был конец ноября, суббота. Для непетербуржцев скажу, что в пять часов в это время у нас уже кромешная тьма. Мало этого – валил сильный мокрый снег. То ли поэтому, то ли почему-то еще на кружок пришла я одна, больше никого из ребят не было. Около сорока минут я занималась. В лаборатории был выключен свет, горел только лабораторный фонарь, я закручивала пленку в бачок, заливала проявитель, возилась с фиксажем, ополаскивателем, сушила и собиралась печатать. Руководитель кружка сидел на стуле в углу лаборатории, несколько раз я о чем-то спрашивала его, и он оттуда подавал советы: «Подержи еще две минуты», «Лей еще воду, не жалей», типа того. В какой-то момент у меня заклинило бачок, и я попросила его помочь мне. Он сказал: «Дай его сюда». Я подошла к нему с бачком, он взял его, отставил в сторону, крепко ухватил меня, усадил к себе на колени и стал мять грудь, спину, бока и попу. Он говорил: «Ну что, маленькая
Я несколько раз слышала слово «изнасилование» – в каких-то взрослых разговорах и по телевизору, – но смутно представляла себе, что это такое. Руководитель кружка продолжал шептать ах ты, сучка, маленькая дрянь, и я поняла, что то, что со мной происходит, и есть изнасилование.
Думаю, это было что-то вроде аффекта. Я сильно укусила его, вскочила, кинула в него несколько попавшихся под руку предметов, схватила куртку, сумку и выбежала за дверь. Он догнал меня внизу, во дворе. Больно схватил за шею и со злобной яростью пробормотал в ухо: «Я тебя убью, если ты кому-нибудь расскажешь, ты поняла? Я убью тебя, сучка, дрянь малолетняя». После этого оттолкнул, и я, поскальзываясь на снегу, побежала на улицу.
Я ехала домой в почти полном вагоне метро – растрепанная, в незастегнутой куртке, с квадратными от ужаса глазами, меня трясло. Думаю, что если бы я увидела в метро такую девочку сейчас, я бы обязательно подошла и спросила бы, что с ней случилось. Меня никто не спросил, в те годы это было не принято. Если бы спросили, я, возможно, не выдержала бы и сказала, что меня изнасиловали. В тот момент я была абсолютно в этом уверена. Я чувствовала себя именно маленькой сучкой и малолетней дрянью и ненавидела скорее себя, чем руководителя кружка (напоминаю: доброго, веселого и любимого всеми). Домой я пришла, уже немного отойдя от аффекта, в застегнутой куртке и с каменным лицом. Мама отчитала меня за потерянный шарф, я ничего ей не сказала. Фотоаппарат я убрала на дно ящика в шкаф и, конечно, больше не появлялась в кружке.
Я знаю немало женщин, прошедших через нечто подобное в детстве. Полное совпадение в целом и в деталях – начиная с того, что это всегда либо учитель, либо родственник, например, дядя, во всяком случае, уважаемый член общества, заканчивая тем, что он всегда будто бы в шутку сажает ее на колени. Подозреваю, что и большинство мальчиков проходят через это, но им трудно об этом рассказать даже спустя десятилетия.
По сегодняшний день события того вечера остаются одним из самых страшных воспоминаний моей жизни. Дело не только в том, что это жутко само по себе – когда существо в три раза больше тебя хватает тебя и намеревается тебя трахнуть в тот момент, когда ты не просто к этому не готова, но даже не представляешь себе, что это значит, – это очевидно. Намного страшнее другое. Чувство вины и обращенное на саму себя подозрение. Много лет, перебирая в голове весь сексуальный опыт моего детства, я не могла не задаваться вопросом: а может быть, я, малолетняя дрянь, действительно этого хотела? Может быть, я, маленькая сучка, и в самом деле выросла как-то специально развращенной? (Вот хоть бы и из-за неполной семьи? – бульварный фрейдизм уже тогда был на марше.) Наконец, может быть, под коркой ужаса и отвращения на дне меня, в тине и водорослях, распускала жабры рыба удовольствия? Настоящего сексуального желания? Может быть, и до сих пор, помимо своей собственной, я отбрасываю и тень одиннадцатилетней девочки, которая хочет, чтобы ее слегка насильно трахнул большой взрослый мужчина? Задаваясь этими вопросами, я не могла не находить на них ответы. И даже сейчас, когда я все уже знаю и понимаю, эти вопросы вызывают у меня ужас – как тигры в клетке зоопарка: замки надежны, но тигр жив и опасен.
Каково приходится тем, кому не удалось сбежать из лап доброго и веселого дяди, я не знаю – но если бы предложили закон, разрешающий им убивать своих «учителей», я бы не удивилась. Я все же не была по-настоящему изнасилована – мне повезло. Поэтому я и говорю о сексуальном опыте своего детства как об обычном – таком же, как в среднем по больнице у всех. Я не резала вены, не начала спать со всеми подряд в тринадцать лет, не сбегала из дома, не кололась, не клянчила мелочь на улицах – предлагаю свою кандидатуру
Я бы не хотела, чтобы создалось впечатление, будто пережитая травма завладела мной целиком и не отпускала ни на минуту – вовсе нет. Если у вас на теле есть оставшиеся с детства шрамики, можете посмотреть на них и примерно представить, о чем я говорю. Поток сексуальности штука настолько мощная, что сметает на своем пути и не такие препятствия. Я продолжала исследовать свое тело – как местность, в которой мне предстоит прожить жизнь. И мое тело мне чем дальше, тем больше нравилось. Мне нравилось, как оно работает, нравилось пользоваться им – я с удовольствием занималась спортом и чуть позже записалась на танцы. И – мне все больше нравилось, как оно выглядит.
В девятом классе у меня появилась первая настоящая подруга, Даша. Дашины родители по моим меркам были едва ли не миллионеры – Даша жила в большой квартире в центре, у нее был огромный гардероб, украшения, компьютер, видеомагнитофон и музыкальный центр, и она вполне серьезно говорила о правах, которые ей нужно получить, потому что на восемнадцать лет папа купит ей машину. Все это ее не портило и не портило нашу дружбу – она не гордилась благополучием, а я ему не завидовала (или не давала зависти ходу).
Здесь снова появляется фотоаппарат, будто бы я специально ищу возможности провести какие-то символические параллели и создать систему отсылок – нет, похоже, что жизнь делает это за нас. Что тут за фотосимволизм, я не знаю. У Даши фотоаппарат был не чета моей «Смене» – точно не помню, но по тем временам последнее слово техники, то ли Canon, то ли Nikon. Одну из суббот весной девятого класса мы с Дашей провели у нее дома, фотографируясь голышом. Я фотографировала ее, она меня, и несколько снимков мы сделали вдвоем. У фотосессии не было цели, мы не собирались никому показывать фотографии, мы делали их как бы ни для чего. Это было очень весело – чистая, беспримесная радость и такое полное счастье. Мы фотографировались стоя, сидя и лежа, прикрывая грудь и дерзко выставив ее вперед, с раздвинутыми и сомкнутыми ногами, выгнувшись и сгруппировавшись – извели не меньше пяти пленок. Делалось это вовсе не для предполагаемого/воображаемого мужского взгляда – измерение мужского в этом опыте отсутствовало напрочь. Мы наслаждались своими телами – совершенными и очень красивыми машинами. Нам хватило ума отнести пленки в фотостудию – проявлять и печатать. Даже в голову не пришло, что наши выходки станут там достоянием целого коллектива. Получив снимки, мы поделили их, и я долго разглядывала свои дома. Смотреть на себя со стороны было странно, и чем дольше, тем страннее: вот это тело, тело идеального сложения, соблазнительности, очарования и свежести, с прекрасной грудью, нежным изгибом шеи и бесподобными полушариями задницы, – это мое тело. То есть – буквально я. Это не укладывалось в голове. Эти фотографии потом нашла и со скандалом выбросила мама – жаль, я с удовольствием посмотрела бы на них сейчас.
К порогу того, что принято называть полноценной сексуальной жизнью, я подошла совершенно целомудренной – не только в рассуждении нетронутости всех отверстий моего тела, но и в смысле девственности моего сексуального сознания. Разумеется, я думала о когда-нибудь-будущем сексе с мальчиком, но исключительно в аспекте любви – представить себе просто секс с просто мальчиком у меня не получалось. Объект будущей любви был мальчиком, так сказать, обобщенным, идеей мальчика, он легко расщеплялся на несколько фигур, но так же легко собирался обратно. Говорю – я была невинна, чиста, нетронута.
2
Год назад я оставила дочку ее отцу на две недели и улетела в Швецию – подруга дала мне ключи от их со шведским мужем маленького дома. В такой глуши, что до ближайшего магазина нужно было долго ехать на автобусе. Мне нужно было остановиться, сойти ненадолго с карусели, чтобы перестала кружиться голова, вернуться к себе.
Дом был старый, он поскрипывал и потрескивал. По ночам иногда дул сильный ветер, он будто лапой забирался в трубу и шебуршал там. Если шел дождь, то казалось, что по крыше везут телегу с кирпичами. Я ходила гулять в лес – вдоль реки, вскипающей на грудах камней, к морю. Море пахло водорослями и угрюмо рокотало – так мерно дышат во сне люди. Солнце сбоку просвечивало сосны, по которым мелькали серебристые тени белок. Чуть в стороне было широкое поле, там пасли лошадей. Когда я выходила из леса к ограде, лошади поворачивали головы и смотрели на меня. Мне становилось неловко, и я уходила. Возвращаясь домой, я подолгу сидела на камне у берега реки – смотрела, как плывут между солнечных искорок красные и желтые листья, вслушивалась в ветер, расшатывающий лес, принюхивалась к запахам прелой листвы и еловой смолы. Там мне и пришло в голову написать о себе.