Мой сенбернар Лондон
Шрифт:
Немало есть рассказов о том, что собака может отличать плохого человека от хорошего. Это все же не так, за исключением каких-то уж явных, вопиющих случаев. Жаль, конечно. И пес, каким бы он ни был умным и грозным, все равно наивен пред лицом человека и потому уязвим. Страшно представить, если бы Лондон попал не к нам. А что, если б он оказался у людей безответственных, а то и злых? Хотя, вряд ли… сенбернаров, как правило, приобретают люди положительные и чем-то на них похожие. Но сидел бы он на цепи в усадьбе, и все. И не развился бы. Сидел бы себе на цепи и ничего не понимал. Анечка в лицах показывает, как Лондон «сидит на цепи и ничего не понимает». Нам говорили, что у цепных, да и просто у живущих во дворе, на приусадебном участке собак проблемы с коммуникацией, они в самом деле плохо понимают
Да, о «толке»! Отец мне, в свое время, рассказывал, про одного своего знакомого, который выстроил всю свою жизнь на основе «собачьих связей». (Речь о советском быте.) Вот он на утреннем выгуле общается с хозяйкой боксера, а она директор ателье. Вот он объясняет, как ухаживать за шерстью колли заму главного врача городской больницы. Вот договорился о вязке с начальником местного РОВД. Человек так и прожил, преисполненный глубокого самоуважения, с сознанием собственной избранности. Здесь папа несколько не согласился с этим моим морализаторством, говорит, человек понимал, что получил от жизни существенно больше, нежели ему было положено… То есть мы с отцом рассуждаем о счастье человека, перехитрившего жизнь.
А какая у него была собака, папа уже не помнит, но что-то такое достаточно маленькое. А у нас целый Лондон, и надо же! ни одной «мафиозной» связи. Вот и попробуй тут «перехитрить жизнь».
Мой приятель ждет меня во дворе. Я пригласил его на нашу вечернюю прогулку. Лондон, он теперь уже совсем взрослый, человека этого прекрасно знает, все нормально. А мы с приятелем заодно и пообщаемся. Спустились мы с нашим зверем во двор. А Лондон его в сумерках не признал. (Собаки же довольно близоруки.) И рявкнул, увидев, что эта человеческая фигурка сделала движение нам навстречу. В следующую секунду уже, опознав, извинялся. Терся лбом об него, и на морде написано: «Как я мог так обознаться? Ты же не сердишься, правда? Честно не сердишься, да?» У него получалось без заискивания, на равных. Лондон вообще не заискивал никогда. Это его чувство собственного достоинства исключало и подхалимаж, и спесь, и нарциссизм. А ведь когда мы давали ему имя «Лондон», то, конечно же, и не подозревали даже о таком его врожденном? полагающимся по породе? развившемся? чувстве достоинства. Кажется, надо брать с него пример. Хотя бы, попробовать.
Мишка, уже не помню по какому поводу, но явно под впечатлением душевных добродетелей нашего Лондона:
– Эх, если бы люди произошли от сенбернара.
Что тут сказать, вздохнул только:
– У нас тогда была бы совсем другая история.
Так вот, возвращаясь все же к моему чуть было не пострадавшему приятелю: не подпустив ко мне чужого, Лондон поступил как собака социально-положительная, а извинившись перед ни в чем не виноватым, он проявил себя в качестве собаки интеллигентной, м-м…да. Приятель все понял, смеялся, да, но с тех пор мы с ним общались в основном по телефону. Он говорит, что собака, безусловно, друг хозяина, но не человека вовсе.
Когда взрослый Лондон мог уже ездить в трамвае (чего нам стоило привить ему этот навык – отдельная песнь!), он из деликатности старался занимать как меньше места, дабы не стеснить окружающих. Однажды один гражданин понял эту деликатность Лондона как страх, решил, что пес уступает ему, потому что боится его. (Экстраполировал собственную поведенческую модель на нашего сенбернара.) И стал вполне подловато наступать ему на лапу. Спокойно и сдержано я объяснил «гражданину», что он неправильно понял нашего пса.
– Ты, чё, угрожаешь?
– Объясняю просто. И с единственной целью, чтобы вам не начал объяснять он, – погладил по голове Лондона. Он был уже в том возрасте, когда его морда с превеликим трудом умещалась в самый большой
Гуляли мы с Евгенией Арнольдовной в парке. Был праздничный день, и потому много пьяных. Евгения Арнольдовна сказала, что с Лондоном чувствует себя под защитой. А Лондон тогда в полную свою силу толком еще и не вошел. Став стареньким, Лондон, конечно, уже не был столь подозрителен и насторожен при виде незнакомцев, но охранных инстинктов своих не утратил, отслеживал ситуацию на прогулке. Только, в соответствие с возрастом, делал это без лишней суеты и не напрягался по надуманным поводам.
Когда Лондон достиг своей интеллектуальной, да и физической зрелости, то есть где-то после двух лет, я поймал его вот на чем: ему было неловко перед нами, когда он болел, совестно, что мы расстраиваемся из-за него (он же видит, что мы расстраиваемся!), хлопочем, прилагаем усилия. Лондону было стыдно огорчать нас и заставлять нас возиться с ним. Конечно, это касалось не слишком тяжелых заболеваний, когда он страдал серьезно, тут уже ему не до сантиментов, он уходил в себя.
Наш ветеринар объяснил, что собака есть психологический слепок со своих хозяев. Я, конечно, тронут, даже польщен, но, тем не менее, я бы не стал записывать все добродетели Лондона на свой счет. Что-то в нем было свое, заложенное изначально. Да, наверное, не развилось бы в менее благоприятных условиях. Но заложено в нем было многое. И мы сами учились у него… было, было чему.
6. Кулинарные изыски
Заводчица велела кормить его коровьим рубцом. Вещь, дескать, бесценная для нормального физического и нравственного развития щенка. К тому же, недорогая. Действительно, недорогая. Но очень уж специфическая. Особенно своим запахом. Начинаешь его разделывать, и очень быстро возникает желание заплатить любые деньги, лишь бы не было этого чудного запаха.
Я купил себе противогаз, не респиратор, а противогаз именно, настоящий, наверно, армейский. И в этом противогазе, в перчатках по локоть, в приобретенном для этих нужд специальном фартуке разделывал, да что там! рубил этот самый рубец полуметровым ножом-мачете. Однажды священнодействую над любимым своим рубцом, можно сказать, увлекся. Вдруг звонок. И я, механически, «на автомате», во всем этом своем прикиде иду открывать дверь. Фантазирую, конечно же… не «на автомате», просто знал, что это Аня, она как раз должна была сейчас вернуться из гастронома, и я решил ее немного развлечь. Открыл дверь, а на пороге тетенька, пришла проверять электросчетчик. Так совпало.
Аня уверяла, что меня вполне можно снимать в кино. Что-нибудь этакое, в жанре постапокалипсис. Со стороны виднее, конечно, но в нашей квартире дело, кажется, шло, ну пока что еще к самому апокалипсису. (Не будем перепрыгивать через этапы!) Опять же, из-за запаха.
В общем, мы решили перевести нашего юного монстра на нормальную человеческую пищу. Было, конечно, некоторое чувство вины перед заводчицей, дескать, мы оказались не на уровне ее методических требований, мы дилетанты… «Но он же так радуется рубцу», – не сдавалась наша заводчица. Действительно, радуется. Потому, что он в жизни не ел ничего другого. Он просто думал, что в жизни нет и не может быть ничего прекраснее рубца. (Чувство вины нас уже покинуло.) А тут такое открытие – существует курятина, овсяная каша, творожок, кефир, печень, почки, рис.
Когда приносишь сумки с продуктами, Лондон так трогательно их обнюхивает. Знает, там много чего, что для него и не предназначено вовсе, так что радость его бескорыстна.
На время еды ушки маленькому Лондону приходилось завязывать на затылке, чтобы они – огромные, почти до земли (в этом возрасте Лондон походил на бассет-хаунда) не испачкались в каше. Итак, преисполненный энтузиазма Лондон ест, а мы стоим рядом и радуемся.
Чуть позже подобрали ему сухой корм. Попробовав пять-шесть сортов, он выбрал один, не из дорогих, о счастье! и оставался верен ему всю жизнь. Даже в старости не отказался от него. (Привязанность длинною в жизнь!) Кроме того, этот же самый корм, оказалось, можно было использовать как поощрительное лакомство при дрессировке. Странно, да? Он же и так ест его каждый день, а на улице, дашь ему зернышко за то, что выполнил команду, он и рад. Кусочки сыра как награду мы использовали редко, когда разучивали с ним то, что ему совсем уж тяжело дается.