Мой суженый, мой ряженый
Шрифт:
Народ начал оборачиваться и недовольно роптать. Она собрала все силы и, обхватив его за плечи, потянула на себя. Они оба чуть не рухнули под колеса. Двери с натугой закрылись, трамвай звякнул и укатил, грохоча по рельсам.
Женька хмуро смотрел себе под ноги.
— Теперь объясни, что произошло, — потребовала Женя, тяжело дыша.
— Ничего.
— Ты что, знаешь Столбового?
Он зло усмехнулся.
— Еще как.
У нее вдруг мелькнула догадка.
— Он, что, знакомый твоей матери? Да?
Женька глянул на нее пристально, подбородок его выдвинулся вперед, как у бульдога.
— Он
— Кто?! — Она резко втянула воздух, поперхнулась и закашлялась до слез.
— Глухая, что ли? Я сказал — отец. — Он повернулся и медленно побрел от нее в сторону сквера.
Женя немного пришла в себя и бросилась ему вдогонку. Тронула за плечо — он снова отпрянул, будто у нее в руке был нож.
— Что тебе еще?
— Послушай, Женька, что ты врешь? Как это он может быть тебе отцом — у него есть семья, взрослые дети, внучка.
Он поднял на нее глаза и произнес насмешливо и с презрением:
— А ты думаешь, семья бывает только одна?
— Я… — Женя не нашлась, что ответить. Пожала плечами, продолжая идти рядом с ним, шаг в шаг.
Какое-то время Женька молчал, потом заговорил, негромко и с большими паузами. Голос его звучал тускло и невыразительно.
— Мать училась у него в университете, он руководил ее дипломным проектом, все примерно, как у тебя. И доруководился — у них случился роман. Она залетела. Он плел ей разные басни о том, как любит ее, как готов бросить семью, с которой его давно ничего не связывает. Она верила, потому что дура была. Еще потому, что втюрилась, как чумовая. Ей надо было на аборт, а она сопли распустила и ушами хлопала. — Женька сплюнул себе под ноги. Лицо его по-прежнему оставалось каменным и безжизненным.
— И что дальше? — робко спросила Женя.
— Дальше? Дальше его жена обо всем узнала и накатала телегу в партком. Знаешь, тогда были какие-то парткомы и на них прорабатывали таких вот кобелей, загулявших от семьи, — почему-то личные дела считались достоянием общественности.
— Знаю. Это было при социализме.
— Ага. А он как раз собирался ехать на Кубу, в командировку. На несколько лет. И ему ясно объяснили: никуда ты, уважаемый, не поедешь, да еще и партбилет положишь на стол, коли не будешь вести себя, как подобает порядочному человеку.
— И он…
— Он сдрейфил. Снял матери комнату, сказал, что, как только вернется, сразу решит все проблемы. И укатил. Она к тому моменту уже была на восьмом месяце.
— Господи, — невольно вырвалось у Жени. — Что ж она делала-то, бедная?
— Что делала? Что и все в ее положении. Пошла рожать. Лучше бы у нее случился выкидыш.
— Женька, замолчи! Слушать тошно, что ты несешь.
— Не хочешь, не слушай. Ты сама меня из трамвая вытащила и пристаешь.
Они уже почти подошли к скверу. На освободившихся из-под снега клумбах чернела голая земля. Женька побрел к ближайшей скамейке.
— Расскажи, что было после, — мягко попросила Женя.
— Весело было. У матери в Москве — никого, она приезжая. В родном городе у нее осталась мать, то есть бабка моя, а у той еще четверо детей, мал мала меньше. Возвращаться туда было глупо, никто ее там не ждал. Деньги за комнату кончились через полгода. Мать меня в ясли отдала, сама пошла работать. За квартиру
— А Столбовой… отец… он так и не появился?
— Почему не появился? Очень даже. Через три года. Я уже говорить научился к тому времени. И даже считать — это ведь я в него такой урод со своим сложением-умножением, он тоже, как ходячий калькулятор.
Женя вспомнила, как восхищалась способностью Столбового моментально производить в уме сложнейшие вычисления. И еще о том, как подозревала, что Женька врет насчет матери. Господи, могла ли она подумать, что все так обернется?
— Что же, он ничем вам не помог?
— А чем он мог помочь? Бабок у него тогда было не густо, он же не бизнесом занимался, а наукой. Ну, приносил какие-то подарки, матери тряпки, мне игрушки — они почему-то тут же ломались, у меня в руках. Да это все ерунда, помогал, не помогал.
— А что же не ерунда?
— То, что с матерью стало твориться. Она его любила до чертиков. Она раньше-то красивая была, ты же видела. А поработала три года, то дворником, то на заводе, в горячем цеху, так от ее красоты мало что осталось.
— Зачем ей было в горячий цех?
— За квартиру. А то б мы так и жили в подвале, рядом с метлами и лопатами. Он-то… папаша… ее уже давно разлюбил, не нравилась она ему больше. Может, новую себе завел, мало ли дур вокруг? А она ждала его приходов. Как ждала! За три дня готовиться начинала. Все мыла, чистила — ей казалось, у нас грязно, неуютно. Это у нее от дворницкой осталось, там действительно грязища была, пыль столбом. Он приходил, она не знала, чем его угостить. Две трети получки просаживала за раз. Мы потом на одних макаронах по две недели сидели. Но это тоже не главное. — Женька снова замолчал.
Они сидели на скамейке, мимо проходили люди, в основном, это были молодые женщины с колясками и влюбленные парочки. Скамейка была холодная, Женя чувствовала, как ее начинает бить дрожь. В другой бы раз она приткнулась к Женьке, залезла бы ему под куртку и согрелась, но сейчас ей было страшно даже дотронуться до него. От него исходили, шли флюиды ненависти, такой острой и яростной, что Женя ощущала ее почти физически — собственным телом.
— Говори уж до конца, — сказала она обречено. — Не молчи.
— Он уходил, и мать становилась как ненормальная. Сначала ревела сутки напролет. Потом ее охватывала дикая злость. Она орала на меня, что это я во всем виноват, я разрушил ее жизнь, все — я. Из-за меня она потеряла красоту, молодость, любовь и так далее. Могла швырнуть все, что под руку попадется, я от нее прятался, чаще всего под кровать — туда она не могла залезть. Или за шкаф. Однажды не успел увернуться, и получил чугунной сковородкой по башке. Помнишь, ты спрашивала, откуда шрам? Мне тогда семи еще не было. Я попал в больницу, там на мать завели дело, хотели лишить ее родительских прав. Тогда вмешался он, поговорил, с кем надо. Дело замяли, но мать положили на обследование. Она долго лежала, он платил за ее лечение. У нее нашли диабет, такой серьезный и запущенный, что еще чуть-чуть и она бы сыграла в ящик. Этим и объяснялось ее состояние, как говорили врачи, «повышенной возбудимости».