Мой суженый, мой ряженый
Шрифт:
— Что ж, — донесся до нее его голос. — Что ж, флаг вам в руки. Всего хорошего.
Она выбежала в коридор. Ее трясло, руки просто ходуном ходили. Черт с ним со всем, будь, что будет. Она ни в чем не раскаивается. Жаль только одного — что Женька не слышал ее минуту назад. Может быть, тогда бы он, наконец, поверил, что значит для нее больше, чем карьера. Гораздо больше!
Она внезапно поняла, в чем кроются истоки его чудовищного деспотизма по отношению к ней — вовсе не в том, что Женька — самовлюбленный эгоист. Просто ему было необходимо чувствовать и знать, что для кого-то он дороже всего на свете, что ради него готовы на любые
Жене стало так больно и тоскливо, как не было ни разу в жизни. Даже когда уходил отец, она не испытывала такой пустоты внутри, такой раздирающей душу безнадежности. А ведь впереди еще эта дурацкая кафедра, необходимость стоять перед всеми на трибуне, отвечать на множество коварных вопросов, бороться, защищаться. Или послать все это подальше, поехать к Женьке, подстеречь его, где угодно, плакать, просить, чтобы он простил ее?
Она вспомнила его ледяной и отчужденный взгляд, и поняла, что не сделает этого. Бесполезно. Бессмысленно. В его глазах она теперь такая же предательница как и Столбовой.
Женя постояла немного, потом принялась медленно спускаться вниз.
25
Женька сидел на той самой скамейке в сквере, а на которой две недели назад происходила их ссора с Женей. За это время в природе не произошло никаких видимых изменений: все так же пусто чернели клумбы, лишь снега почти совсем не осталось — только несколько грязно-серых клякс на тротуаре.
Со своего места Женьке хорошо было видно институтское здание, крыльцо с парой колонн, небольшой, аккуратный дворик, обнесенный оградой. Он сидел здесь давно и замерз. Но о том, чтобы зайти в корпус, и речи не было. Ноги его там не будет, ни за что и никогда! Хватит и того, что он торчит тут, как последний дурак, и ждет Женю с ее долбаной консультации. А что поделаешь, если на хор она в последнее время ходить перестала — и увидеться им больше негде? Не домой же к ней ехать, чтобы объясняться в присутствии ее матери, которая смотрит на него так, словно он зарезал, по меньшей мере, человек пять.
А объясняться надо, и ничего тут не придумаешь. Тетя Аня верно говорит — Женька сам себя достал. Мечется, как волк, попавший в силки, и не знает, куда ему деться. Последние дни так орал на мать, что та от него в ванной стала запираться. Пришлось уйти от греха подальше, теперь вот торчит вечерами у соседки, благо она его терпит, добрая душа. Терпеть терпит, а пилит, как пила: «Помирись с Женей, она тебя любит. Потом будешь локти кусать». Зачем «потом», когда он уже сейчас их кусает. Он же без нее дня прожить не может, а тут целых две недели!
А вдруг она уже забыла о нем? Посмотрела на то, какой он козел, и поняла, что не стоит связываться. И Крашевников этот, черт бы его побрал, ходит за ней по пятам, как тень отца Гамлета. Как там Женя говорила? «Вы не слишком похожи». Это уж точно, не слишком. До Крашевникова Женьке далеко. И что это на Женю нашло, что она предпочла его такому красавчику? Не иначе, как помутнение рассудка. Вот теперь он прояснится, и она поймет, что к чему. Поймет — и пошлет его к такой-то матери. Обязательно пошлет, если Женька не предпримет что-нибудь прямо сейчас.
Он невольно поежился, сунул руки поглубже в карманы и принялся пристально изучать крыльцо институтского
…Вот черт! Неужели Пичужка не понимает, каково ему знать, что она общается с этим… Женька со злостью треснул ребром ладони по спинке скамейки. Язык не поворачивается выговорить слово «отец». Наверное, тетя Аня права: она говорила ему вчера, что, для того, чтобы разделять его чувства к Столбовому, необходимо знать полную правду обо всем. О том, что происходило много лет назад, когда Женька еще пешком под стол ходил. Но как ее расскажешь, эту правду? Он уже и так-то жалеет, что наговорил лишнего, напугал Женю до полусмерти. А о скольком она и не догадывается? Да что она! Любой нормальный человек такого просто представить себе не может…
Женька закрыл глаза. Тотчас его словно накрыла ледяная волна. Это было привычно, это происходило в тысячный раз. Он давно перестал сопротивляться — просто поддавался этой лавине ужаса, погружался в нее целиком и полностью, терпеливо ожидая, когда она схлынет и отпустит его. Отпустит на время, чтобы потом поймать заново.
…Он слышал крик. Свой собственный и такой пронзительный, что отчаянно звенело в ушах.
— Ма-ама-а!!
Рядом что-то пыхтело и сопело. Что-то огромное, необъятных размеров, похожее больше всего на огромного, выбравшегося из берлоги медведя. Страшная, когтистая лапа протянулась и схватила его за волосы.
— Ма-ма!!! — снова, надрываясь, крикнул Женька. Она должна была быть где-то рядом. Прибежать на помощь, спасти от этого жуткого чудища. Но почему-то она не шла.
Медвежий монстр издал какой-то сиплый рев и потащил Женьку за собой. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь ухватиться за все подряд — за ножку стола, за табурет, за край кровати. Руки скользили и срывались.
— Мама! — кричать уже не было сил. Только пищать, как маленькая полузадушенная мышь.
— Заткнись! — рявкнул внезапно медведь человеческим голосом. Лапа наотмашь ударила по лицу. В глазах сразу стало темно. Ноги подкосились. Женька повис, как тряпичная кукла, и замолчал.
Медведь продолжал куда-то волочить его, глухо ворча. Сквозь пелену он различал его спину, почему-то лишенную шерсти, одетую в синий ситец с белым горошком. Знакомый белый горошек. У мамы было такое платье, совсем короткое с широкой юбкой и красивым светлым воротничком. «Он убил маму, — понял Женька и его охватил паралич. — Убил и съел. И надел ее платье. И меня он тоже убьет…»
Все сделалось ему безразлично. Когда тебе четыре года от роду, жизнь без мамы не имеет смысла.
Медведь остановился. Поставил Женьку на ноги и сильно тряхнул за плечи. Тот плавно съехал на пол.
— Стой! Стой, тебе говорят! — жарко рычал в лицо медведь.
Потом он снова ударил. Женька отлетел в сторону. В спину вонзилось что-то острое и нестерпимо горячее. Это была батарея парового отопления. Медведь продолжал наступать.
От боли и ужаса Женьку прорвало. Он заорал с новой силой, захлебываясь криком и слезами:
— Уходи-и! Уйди-и!! Ма-ама! Ма-амочка-а!
Медведь яростно топтал его, потом мохнатые лапы сомкнулись у него на горле. Женька захрипел, но продолжал яростно сопротивляться, катаясь клубком по ковру, пытаясь отцепить от себя страшные, стальные конечности.