Мой суженый, мой ряженый
Шрифт:
Она подошла к Лосю и попросилась домой, сославшись на то, что неважно себя чувствует. Тот отпустил ее, строго-настрого наказав не разболеться — впереди ожидалось очередное выступление.
По дороге домой Жене пришла эсэмэска от Любки — та писала ее в перерыве.
«Женюра, прости меня, Христа ради. Я себя расстрелять готова».
«Расстреляй», — ответила Женя и выключила телефон. Ей хотелось поскорей оказаться в квартире, закрыть все двери и окна и очутиться в темноте и тишине. И пусть ее никто не беспокоит, ни одна живая душа.
Было еще только восемь,
34
Столбовому не спалось. Накануне жена уехала на дачу, звала его с собой, но он отказался — терпеть не мог всякие там теплицы, огурцы, помидоры. Ковыряться в земле, размачивать в ведре удобрения — все это удовольствие из разряда сомнительных. У него при виде сельской местности зубы сводит от скуки.
Однако, одному в квартире было как-то неуютно. Столбовой настежь открыл окно в спальне, как следует проветрил комнату, покормил лимонно-желтого кенара по кличке Интеграл, накинул на клетку платок и включил телевизор. Шел теннисный матч. На экране молоденькие девчонки в коротеньких юбочках, открывающих сильные, мускулистые ноги, с гортанными криками резали по мячу.
Столбовой сидел, развалившись в кресле, и курил сигарету за сигаретой. Если бы Алла застукала его за этим занятием, был бы скандал: курить ему строго-настрого запретили врачи, угрожая приступом стенокардии. Но жена находилась далеко, за сто десять километров от Москвы, а стенокардия профессора почему-то не слишком пугала. Во всяком случае, не так, как его нынешнее состояние.
Он никак не мог отделаться от гнетущего чувства тревоги и тоски. Кажется, он знал, чем оно вызвано. Ну, конечно, знал — всей этой дурацкой историей с Женей Зиминой, ее отказом защищать диплом под его руководством, последовавшим после этого скандалом на кафедре. Тогда он вернулся домой, и Алла вызвала «скорую». Ему велели взять больничный и лежать, но Столбовой плюнул на это. Он продолжал ходить в институт. Его одолевало множество весьма неприятных мыслей.
Неужели в глазах девушки он такой мерзавец и подлец? Женя не из тех, кто рубит с плеча, если она говорила что-то, значит именно так и думала. После сцены, которую она ему устроила в кабинете, Столбовой заставил себя набрать номер телефона, по которому не звонил уже года три или даже четыре. Нет, пять, ровно пять.
Тогда они с Зиной виделись последний раз. Он приехал, поднялся в квартиру и застал там ее и Нюту. Лица у обеих были растерянные и заплаканные.
— Ну, что опять? — спросил Столбовой с досадой, снимая в прихожей плащ.
Ему бесконечно надоели эти визиты, надоело стучаться в каменную стену, надоело выслушивать соседкины упреки. Он ничего не мог поделать с повзрослевшим сыном — как, впрочем, ничего не мог поделать и тогда, когда тот был еще совсем маленьким. Женька казался ему ужасным:
Он прошел в комнату и сел в кресло. Женщины стояли рядом, темные, поникшие, как на похоронах.
— Я вас слушаю, — проговорил Столбовой, стараясь быть сдержанным.
Зина тихо всхлипнула.
— Коля, он опять не приходит домой.
— Сколько?
— Уже больше недели.
Столбовой пожал плечами.
— Я-то что могу поделать? Придет. Он же всегда раньше возвращался.
— Так то раньше, — тут же вмешалась Нюта. — Тогда ему лет было мало. А теперь он совсем большой. За полгода вымахал ростом с вас.
— Разве в росте дело? — Столбовой поморщился. — Дело в мозгах. У него их, видимо, вовсе нет.
— Кто в этом виноват? — Нюта скорбно поджала губы.
— Ну вот, начинается! — Столбовой встал на ноги и зашагал по комнате. — Опять станем разбираться во всем от Адама — кто прав, кто виноват! Хорошо, считайте, что я крайний, валите все на меня! Вам от этого легче?
Нюта покачала головой. Зина продолжала тихо плакать, забившись в угол.
Столбовой постепенно успокаивался. Достал сигареты. Закурил. Глянул для чего-то на часы.
— В милицию заявляли?
— Нет, — сказала соседка.
— Почему?
— Потому что там давно обещали поставить его на учет.
— Ну и пусть ставят. Пусть! Может, так будет лучше для всех.
— Николай Николаич! Не совестно вам? — губы Нюты задрожали. — Вы же Жене не чужой.
— Чужой! Он меня считает чужим.
— Он ничего не считает. Он просто… просто запутался. Не может выбраться из своего детства. Застрял в нем, как в силках. Как вы не понимаете?
— Зато вы у нас все понимаете! — запальчиво произнес Столбовой. — Вам бы психологом работать, на зависть Макаренко.
— Не нужно язвить и иронизировать. — Нюта вздохнула, подошла к Зине и стала ласково гладить ее по плечу.
В это время в двери заскрежетал ключ.
Все трое, как по команде, застыли на месте, напряженно прислушиваясь. В коридоре слышались тихие шаги. Потом на пороге комнаты возник Женька — лицо бледное, в желтизну, волосы до плеч, губы плотно сжаты, в прищуренных глазах волчье выражение. Воцарилось молчание.
Столбовому казалось, что воздух вокруг наэлектризовался, вот-вот шибанет молния. Нужно было что-то сказать, и он проговорил, с усилием раскрывая рот:
— Здравствуй.
Женька глянул на него, все так же сощурившись, и усмехнулся. От этой усмешки Столбовому стало не по себе, и захотелось уйти. Он вспомнил, каким был сын всего несколько лет назад — маленький, незаметный, как тень, с вечно испуганными глазами. Держался за соседкину юбку, чуть что — сразу в слезы. И вот тебе на — совершенно взрослый парень, лицо бесстрастное, как у терминатора, ладони сжаты в кулаки. Такой заплачет, пожалуй! Скорее все вокруг будут от него рыдать.
— Ты где был? — робко спросила Нюта.