Мой труп
Шрифт:
– Иди к Оле.
– Я и не вслушивалась в то, что он лопочет.
– А хочешь, я тогда сам поговорю с ним?
– Иди говори…
Доброхотов захихикал противным, водевильным смехом.
Я щелкнула кнопкой и достала на ходу свой дневник.
Водевиль - вот где проблема.
Если Доброхотов и мог стать обиженным злодеем - то только в жанре водевиля. Или театра бульваров, что равнозначно.
«Вечно молодой, вечно пьяный» - типичный водевильный пройдоха. Вся его жизнь - водевиль. Две жены - законная и гражданская. Два дома - два телевизора,
Я легко могла представить Доброхотова любовником, прячущимся от мужа в шкафу (классика жанра!). Но не могла представить, как он выпрыгивает из шкафа с возгласом: «Я не позволю оскорблять даму!»
Двухметровый мужик, обвешанный бабами, как новогодняя елка, - Доброхотов увиливал от внешних и внутренних конфликтов по всем юрким водевильным канонам, не отягощенным понятиями о чести, бесчестии, морали и нравственности.
Комиковать в метро «люди добрые» - отличная водевильная сцена. Пытаться соблазнить чужую даму из мести - классика водевильного злодея.
А не выйдет соблазнить - не беда… Можно уговорить меня, уговорить Андрея остаться со мной, чтоб остаться первым актером «театра паяцев».
Доброхотов действовал по конформистским водевильно-бульварным законам: и волки сыты, и овцы целы - и неважно, кто прав, кто виноват, кто достоин, кто нет. В отличие от философствующих злодеев Ануя, герои водевиля принимали жизнь такой, какая есть, - не задумываясь, почему она такова.
И наконец, еще один признак жанра - финал не бывает непредсказуемым. А убийство очень трудно назвать предсказуемым водевильным финалом… Как же тогда он мог убить Андрея?
«Вы просто не знаете настоящих убийц!» - возмутился мой мент.
«Я не знаю убийц?
– возмутилась я.
– Я не знаю Клавдия, Макбета или Карандышева?
Герой водевиля не может убить, потому что он герой водевиля. Водевиль - комфортный, поверхностный жанр. Его персонажи не страдают дольше пяти секунд. Никогда ничего не проживают чересчур глубоко.
А убийство - пусть тупое, звериное, бытовое убийство - неотъемлемо от глубокого чувства. И полное бесчувствие - следствие чувств. Гордости. Страха. Унижения. Злобы! Все это для трагедии, драмы…»
Пожалуй, при иных обстоятельствах Доброхотов мог убить Андрея по пьяни, бездумно, случайно - но осознанно, из мести, из выгоды… нет!
– Как скажешь, как скажешь, - согласился Доброхотов, оживая на записи.
– Паршиво мне. Жизнь прошла. Я уже не стану Марлоном Брандо…
На долю секунды я усомнилась в своей водевильной версии.
– Марлоном Брандо стал только Марлон Брандо, - уведомил его мой неузнаваемый голос.
– Верно! Так чего тогда париться?
– Доброхотову хватило моей немудреной софистики, чтоб прийти в наилучшее расположение духа.
– А он… пусть… Что… я уйду.
Не пять - три! Он не умел страдать дольше трех секунд. Слишком дискомфортное чувство. Слишком не вписывающееся в легкий поверхностный жанр его жизни.
«Не убивал! Смирился», - сказали мои ладони. Они похолодели - они вспомнили миг.
В миг, когда Доброхотов смирился со своим предсказуемым конформистским финалом, мне захотелось покончить с собой.
У меня была аллергия на бессмысленность. Издержки профессии. Профессиональная болезнь. Мне сразу хотелось уйти из жизни. Точно так же мне всегда хотелось уйти со спектакля, как только я понимала, что он ни о чем.
«Андрей говорил, ты из тех, кому обязательно нужен смысл…»
Я никогда не формулировала проблему так точно. Я придумала для своего самоубийства десятки легенд. А Андрей сказал всего одну фразу, и мне захотелось жить. В ту же секунду. Потому что теперь я знала, что мне нужно. И была из тех, кто идет и берет то, что ему нужно. Я уже пошла… Я уже иду!
Почему Андрей не сказал мне этого раньше?
Почему я не слышала то, что он говорил мне почти десять лет?
Почему Андрею пришлось умереть, чтобы я услыхала его?
– А напиши мне пьесу, - сказал Доброхотов.
– Я не пишу пьес. Я не драматург.
– Я уже придумал сюжет. Известный артист просыпается утром после дня рожденья. Рядом с ним в постели лежит кукла из секс-шопа. Ему вчера подарили друзья. Он сначала удивляется, потом начинает общаться с ней, а потом понимает, что это и есть - его идеальная женщина.
– Ay, Доброхотов! У тебя две жены, не считая любовниц и Оли… И это твоя идеальная женщина?
– А чего я от первой жены не ухожу ко второй? Вторая меня любит, ей что-то надо… А первая - как тапочки. Я от нее никогда не уйду. Потому что это и есть любовь. Ты ж тоже свои тапочки любишь.
– Я не люблю тапочки.
– Я ж вижу… Ты такая, как я. Мы все любим только тапочки. Вставь это в пьесу.
– Я не пишу пьес. Тем более ты слямзил сюжет у Феллини.
– И что? Это будет римейк. Ты просто не въехала. Кукла из секс-шопа - это классная пьеса. Она не для баб. У бабы была бы своя. Ты просыпаешься утром и находишь пьяного Фирстова…
– Пьяным я его и нашла.
– А ты говоришь… Он для тебя тоже тапочки. Вот когда он умрет, ты его полюбишь.
– Сам придумал или тоже украл?
– Еще никогда мой голос на записи не казался мне таким ужасающим.
– Как ты догадалась?
– Доброхотов беззлобно заржал.
– Андрей мне сказал: «Когда я умру, Саня меня полюбит…»
– Оля, забери от меня Доброхотова!
Раздался щелчок. В наушниках заиграло танго Пьяццоллы - я записала на нем интервью.