Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
Мать его - Валентина Борисовна - была почти немкой, а отец - Роберт Карлович - самым чистейшим немцем со смешным милым акцентом. Из тех честных трудолюбивых немцев мастеров, которых так любовно писал Лесков в своих повестях и рассказах.
Эрдмановские синие брюки, без пятнышка и всегда в классическую складку, мы называли "зеркальными". Право, если бы их повесить на гвоздь и в соответствующее место глядеть, можно было бы не только прическу сделать, но и без особого риска побриться безопасной бритвой.
Очень
Вначале он поотстал от нас в славе, как пышно называли мы свою скандальную известность.
Пришли мы к ней путями многими, путями нелегкими. Доводилось темной осенней ночью даже московские улицы переименовывать. Отдирали дощечки "Кузнецкий мост" и приколачивали "Улица имажиниста Есенина", отдирали "Петровка" и приколачивали "Улица имажиниста Мариенгофа".
Председатель Московского Совета Л. Б. Каменев, похожий лицом на Николая II, потом журил меня:
– Зачем же Петровку обижать было? Нехорошо, нехорошо! Название историческое. Уж переименовали бы Камергерский переулок.
А в предмайские дни мы разорились на большие собственные портреты, обрамленные красным коленкором. Они были выставлены в витринах по Тверской от Охотного ряда до Страстного монастыря. Не лишенные юмора завмаги тех дней охотно шли нам настречу.
– Поотстал, Николаша, в славе, - огорчался Есенин, - поотстал!
И быстро придумал:
– Ты, Николаша, приколоти к памятнику "Свобода", что перед Моссоветом, здоровенную доску: "Имажинисту Николаю Эрдману".
– На памятнике-то женщина в древнеримской рубахе, - задумчиво возразил Эрдман.– А я как будто мужчина в брюках. Да еще в зеркальных.
– Это совершенно не важно!– заметил Есенин не без резона.– Доска твоя все равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не посадили.
– То-то и оно!– почесал нашлепку на носу имажанист Эрдман.– Что-то не хочется мне в Чекушку. Уж лучше буду незнаменитым.
Тем не менее через несколько лет он туда угодил за свои небезызвестные басни с подтрунивающей политической моралью. Угодил сначала в эту самую Чекушку, а потом и на далекий Север - в Енисейск, в Томск.
Оттуда все письма к матери, милейшей Валентине Борисовне, он подписывал так: "МАМИН-сибиряк".
А во времена лакового пояса с медной бляхой реального училища Коля Эрдман писал лирические стихи.
К примеру:
Все
И косу заплетет холодная струя.
Земля, земля - веселая гостиница
Для проезжающих в далекие края.
Мейерхольдовский Эраст Гарин навестил своего автора в Енисейске.
Он отправился туда весной.
Разлились реки и речушки.
Плыл, ехал и шел двадцать дней.
Багаж навестителя помещался в карманах и в газете, перевязанный бечевкой.
Когда он вошел в комнату ссыльного Эрдмана, у того от неожиданности глаза раскрылись и округлились. По его же словам, "стали как две буквы О".
– Эраст!..
– Здравствуйте, Николай Робертович.
Ссыльный драматург поставил на стол поллитру, селедку с луком и студень.
Выпили. Перекусили. Поговорили малость.
Гарин расположился против окна:
– Смотрите-ка, Николай Робертович, гидросамолет сел возле пристани. Может, он на запад летит...
– Вероятно.
– Может, меня прихватит. Пойдемте-ка спросим.
Пилот согласился "прихватить", и Гарин через час улетал на запад, так и не распаковав своего багажа... в газету перевязанного.
Через три года в Москве, опять же за рюмочкой и глазуньей, Эрдман спросил Гарина:
– Почему, собственно, Эраст, вы так быстро тогда от меня улетели?
– Да мне показалось, Николай Робертович, что я помешал вам. На столе отточенные карандаши лежали, бумага.
Так хорошие артисты относились к своим авторам, если они тоже были хорошие.
Бог театра шел, шел путями мысли и опыта и наконец-то пришел к системе, которая, как известно, стала называться системой Станиславского.
– Ха, им без системы, как без штанов!– сказал сатана.– Ну что ж, будет им и система. Бабахнем!
Это было еще до поездки в Италию.
И вдохновенно придумал слово: "биомеханика".
С той минуты, что ни собрание театральщиков, что ни заседание, что ни диспут, что ни статья в их журнале: би-о-меха-ни-ка!
О ней, стоявшей на трех китах: "акробатика, гимнастика и клоунада" Мейерхольд пишет, говорит и докладывает.
У бога, конечно, - чистейший идеализм!
А у него, у сатаны, - чистейший материализм!
На улице стояла самая беспорядочная погода: ветер, мокрый снег вперемешку с ледяным дождем.
С Господом вовсе не спорница
Богословская наша горница, - где-то написал Есенин, а потом вычеркнул. Не понравилось.
На березовых поленцах мы присели возле жаркой буржуйки. Сумерки сгущались. Но зажигать электричество не хотелось. Поглядывая на фыркающий и кашляющий огонь (поленца-то были сырые), на огонь, всегда располагающий к лирике и философии, мы с Есениным размечтались о золотом веке поэзии.