Моя Антония
Шрифт:
– Забыла, сколько мне! Всегда забываешь! Ты нарочно! Ну скажи ему, мама, пожалуйста.
Он сжал от обиды кулаки и вызывающе смотрел на мать.
Не спуская с него глаз, она накрутила на указательный палец золотой завиток его волос:
– Ну и сколько же тебе?
– Двенадцать!
– выпалил он, глядя на мать, а не на меня.
– Мне двенадцать, и я родился на пасху!
Антония улыбнулась мне:
– Так оно и есть, он был нам пасхальным подарком.
Дети дружно уставились на меня, будто ожидая восторга или удивления по поводу этого известия. Было ясно, что они гордятся друг другом
– А теперь, мама, сядь и поговори с мистером Берденом. А мы тихонько домоем посуду и не будем вам мешать.
Антония растерянно огляделась:
– Ладно, дочка, а может, нам пройти в гостиную, благо теперь у нас есть где посидеть с гостем?
Дочь снисходительно засмеялась и взяла шляпу у меня из рук:
– Стоит ли, раз уж вы здесь, мама: будете разговаривать, и мы с Юлькой послушаем. Гостиную можно потом показать.
Она улыбнулась мне и вместе с сестрой снова принялась за посуду. Младшая девочка, не выпуская из рук куклы, пристроилась на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх, и, поджав ноги, с любопытством смотрела на нас.
– Это Нина, в честь Нины Харлинг, - объяснила Антония.
– Правда, у нее глаза как у Нины? Веришь ли, Джим, я вас всех любила, как родных. Мои знают вас так хорошо - и тебя, и Чарли, и Салли, - будто росли вместе с вами. Что-то я хотела сказать - в голове все перепуталось от неожиданности. Да и английский я совсем забыла. Я теперь редко когда говорю на нем. А детям все твержу, что когда-то знала его хорошо.
Она объяснила, что дома они говорят только по-чешски. Младшие совсем не знают английского - вот пойдут в школу, там и выучат.
– Просто поверить не могу, что это ты, и сидишь у меня в моей собственной кухне! А ведь ты меня не узнал бы, правда? Сам-то ты совсем молодой. Но вам, мужчинам, это легче. Мой Антон тоже точь-в-точь такой, как в день нашей свадьбы. И зубы у него крепкие. А у меня их почти не осталось. Но чувствую я себя молодой и работаю не хуже, чем раньше. Да теперь уж какая работа? Вон сколько у нас с Антоном помощников. А у тебя, Джим, много детей?
Когда я сказал, что у меня детей нет. Тони была явно обескуражена:
– Да что ты! Как жалко! Может, возьмешь кого из моих сорванцов? Забирай Лео, он самый непослушный, - она с улыбкой наклонилась ко мне, - и я люблю его больше всех, - шепнула она.
– Мама!
– с упреком воскликнули разом обе девочки, занятые мытьем посуды.
Антония вскинула голову и рассмеялась:
– Вы же знаете, я ничего с собой поделать не могу! Верно, потому, что он на пасху родился. Сама не знаю. И вечно он чего-нибудь натворит.
Глядя на нее, я размышлял, как мало все это значит, - например, то, что Антония потеряла зубы. Я знал столько женщин, сохранивших все, что утратила она, но внутренний свет в них погас. И пусть Антония лишилась прежней привлекательности, любовь к жизни горела в ней так же ярко. Кожа ее потемнела от солнца и загрубела, но не обвисла складками, как у других - смотришь на таких и кажется, что из них незаметно ушли все жизненные соки.
Во время нашего разговора в кухне появился младший сын Антонии - его звали
– Мама, он хочет рассказать тебе про собаку. Она сдохла, - сказала Анна, проходя мимо нас к буфету.
Антония поманила сына к себе. Он встал перед ней, оперся локтями об ее колени и, перебирая тонкими пальцами завязки ее фартука, стал тихо говорить по-чешски, а с его длинных ресниц капали крупные слезы. Мать слушала, утешала его, потом пообещала что-то вполголоса, и он сразу просиял сквозь слезы. Отбежав от Антонии, он сел рядом с младшей сестрой и, прикрывая рот ладошкой, стал шептать что-то ей на ухо.
Управившись с посудой и вымыв руки, Анна подошла к нам и остановилась за стулом матери.
– Может, покажем мистеру Бердену наш новый погреб для фруктов? спросила она.
Мы вышли во двор, а за нами по пятам потянулись дети. Мальчики стояли у ветряка и разговаривали о собаке, кто-то из них побежал вперед открыть дверь в погреб. Когда мы с Антонией спустились туда, они тоже поспешили за нами - видно, гордились этим погребом не меньше сестер.
Амброш, тот задумчивый мальчик, что показал мне дорогу у зарослей терновника, обратил мое внимание на толщину кирпичных стен и на цементный пол.
– Правда, от дома далековато, - заметил он, - но кто-нибудь из нас всегда сбегает, если что надо принести, и зимой тоже.
Анна и Юлька показали мне три небольших бочонка - один с огурцами, засоленными с укропом, другой - с маринованными огурцами, нарезанными кусочками, третий - с солеными арбузными корками.
– Ты не поверишь, Джимми, чего стоит их всех накормить!
– воскликнула Антония.
– Видел бы ты, как много хлеба мы печем по средам и субботам! Ясное дело, их несчастному отцу никогда не разбогатеть - одного сахара сколько приходится покупать на все эти варенья! Конечно, пшеница на муку у нас своя, но зато на продажу остается мало.
Нина, Ян и младшая девочка - ее звали Люси - застенчиво показывали мне ряды банок на полках. Не сводя с меня глаз, они молча обводили пальцами контуры вишен, яблок и клубники, видневшихся сквозь стекло, изображая на лице блаженство, чтоб я мог представить себе, какие здесь лакомства.
– Мама, покажи ему терн для пряностей, американцы его не едят, - сказал один из старших мальчиков.
– Мама кладет его в калачи, - добавил он.
Лео тихо и презрительно пробурчал что-то по-чешски.
Я обернулся к нему:
– Ты думаешь, я не знаю, что такое калачи? Ошибаешься, молодой человек. Я пробовал калачи у твоей матери задолго до той пасхи, когда ты появился на свет.
– Вечно ты дерзишь, Лео, - пожав плечами, заметил Амброш.
Лео спрятался за спиной матери и с ухмылкой смотрел на меня.
Мы повернули к выходу; Антония и я поднялись первыми, дети задержались в погребе. Пока мы стояли и разговаривали наверху, они гурьбой взбежали по лестнице - большие и маленькие, белокурые, рыжие, темноволосые, их голые ноги так и мелькали - казалось, сама жизнь вырвалась на солнечный свет из темного подземелья. У меня даже голова слегка закружилась.