Моя Антония

Кэсер Уилла

– Сперва я думал, что рехнусь от скуки, - откровенно признался он, - но у жены золотое сердце! Она всегда старается, как бы мне сделать получше. А теперь и вовсе неплохо стало - скоро мои парни составят мне компанию.

Когда мы шли домой, Кузак лихо сдвинул шляпу набекрень и поглядел на луну.

– Надо же, - сказал он приглушенным голосом, будто только что проснулся, - не верится, что уже двадцать шесть лет, как я уехал с родины.

3

На другой день после обеда я распрощался

с Кузаками и поехал в Хейстингс, чтобы оттуда на поезде добраться до Черного Ястреба. Антония и дети собрались вокруг моей коляски и все, даже самые маленькие, ласково смотрели на меня. Лео и Амброш бросились вперед открывать слеги. Спустившись с холма, я оглянулся. Все семейство стояло у мельницы. Антония махала мне рукой.

У выезда Амброш задержался возле моей коляски, опершись на обод колеса. Лео пролез через изгородь и помчался по пастбищу.

– Всегда он так, - сказал Амброш, пожав плечами.
– Шальной какой-то. То ли ему жалко, что вы уезжаете, то ли ревнует. Если мать с кем-нибудь поласковей, он всегда ревнует, даже к священнику.

Я почувствовал, что мне не хочется расставаться с этим ясноглазым красивым юношей, говорившим таким приятным голосом. Он стоял без шапки, ветер раздувал ворот его рубахи, обнажая загорелую шею, вид у него был очень мужественный.

– Смотри не забудь, будущим летом вы с Рудольфом едете со мной на охоту в Найобрару, - сказал я.
– Отец согласился отпустить вас после жатвы.

Он улыбнулся:

– Ну как же я забуду! Мне такого интересного путешествия еще никогда в жизни не предлагали! Прямо не знаю, почему вы к нам так добры, - добавил он, вспыхнув.

– Ну, положим, прекрасно знаешь, - ответил я, натягивая вожжи.

Он ничего не ответил, только улыбнулся мне открыто и радостно, и я уехал.

День в Черном Ястребе принес одни разочарования. Большинство моих старых друзей умерли или уехали. Незнакомые, ничего не говорящие моему сердцу дети играли в просторном дворе Харлингов, когда я проходил мимо; рябину срубили, от высокого ломбардского тополя, охранявшего когда-то калитку, остался только пень, поросший молодыми побегами. Я поспешил прочь. Остаток утра я провел с Антоном Елинеком под раскидистым тополем во дворе за его салуном. Обедая в гостинице, я встретил одного старого адвоката, еще не удалившегося от дел, он пригласил меня к себе в контору и еще раз рассказал про Каттеров. После этого я уже не знал, как убить время до вечера, когда отходил мой поезд.

Я ушел далеко за северную окраину города, на пастбища, где земля была такая бугристая, что ее так и не вспахали, и высокая жесткая красная трава, как в былые дни, росла здесь в лощинах и на пригорках. Тут я снова почувствовал себя дома. Над головой у меня яркое, чистое, твердое, будто эмаль, небо сияло непередаваемой

синевой осени. К югу виднелись серовато-коричневые речные обрывы, казавшиеся когда-то такими крутыми, а вокруг тянулись высохшие кукурузные поля знакомого бледно-золотистого цвета. По пригоркам носило ветром перекати-поле, и у проволочных изгородей, где оно скапливалось, вырастали целые баррикады. По краям протоптанных скотом тропок отцветал золотарник, и в его серых бархатистых метелках, нагретых солнцем, поблескивали золотые нити. Я сбросил с себя то странное уныние, которое обычно навевают маленькие городки, и погрузился в приятные размышления: думал о том, как буду ездить с сыновьями Кузака на болота и в заброшенные районы северной Небраски. Кузаков много, и спутников для таких развлечений на мой век хватит. А когда мальчики вырастут, останется ведь сам Кузак! С ним неплохо будет погулять вечером по городским улицам.

Я бродил по одичавшим пастбищам, и вдруг мне повезло - я наткнулся на остатки той дороги, которая когда-то вела из Черного Ястреба на север, к ферме дедушки, к дому Шимердов и дальше к норвежскому поселению. В других местах ее перепахали, когда прокладывали новые дороги, но здесь, на огороженном пастбище, еще сохранилось с полмили старой дороги, которая в давние времена бежала по прерии, то взбираясь на холмы, то кружась и петляя, словно заяц, преследуемый собаками. На ровных местах следы от колес стали едва различимы в траве, чужой в здешних краях их не заметил бы. Но там, где дорога пересекала лощину, колеи виднелись ясно. Дожди превратили их в канавы и промыли так основательно, что дерном их не затягивало. На склонах холма, где лошадям, чтобы вывезти из ложбины тяжелые повозки, приходилось напрягать силы так, что мускулы ходуном ходили на их крупах, колеи напоминали шрамы, оставленные когтями гризли. Я сидел на земле и глядел, как в косых лучах солнца стога становятся розовыми.

По этой дороге мы с Антонией ехали детьми в ту ночь, когда поезд привез нас в Черный Ястреб; ехали, лежа в соломе, всему дивясь, неведомо куда. Стоило мне закрыть глаза, и я снова слышал громыхание повозок в темноте, и снова меня охватывало странное чувство, будто я исчезаю. Впечатления той ночи были так живы, что чудилось - протяни руку и коснешься их. Мне казалось, будто я наконец вернулся к самому себе и отчетливо осознал, как узок круг, очерчивающий жизнь человека. Для Антонии и для меня эта старая дорога была дорогой судьбы, она привела нас к тем давним событиям, которые раз и навсегда предопределили все, что могло с нами статься. Теперь я понял, что эта же дорога должна снова привести нас друг к другу. Быть может, мы что-то упустили в жизни, но с нами осталось бесценное, принадлежащее только нам, прошлое.