Моя биография
Шрифт:
Мы сняли на неделю зал, чтобы репетировать свой скетч «Вау-Ваус». У нас в труппе был старый эксцентрик, знаменитый клоун из театра «Друри-лейн». Ему уже было за семьдесят, он обладал глубоким звучным голосом при очень плохой дикции, а почти всю экспозицию скетча должен был пояснять зрителю именно он. Старик никак не мог выговорить даже самой простой реплики и на премьере понес такую тарабарщину, что даже мы не могли разобрать.
В Америке труппа Карно имела хорошую репутацию. В программе, составленной из номеров превосходных артистов, мы были главной приманкой. И хотя мне очень не нравился наш скетч, я, конечно, старался сделать все, что в моих силах, чтобы содействовать его успеху. Я надеялся, что,
Не стану описывать, как я волновался в вечер премьеры перед выходом на сцену, какая неуверенность в своих силах мучила меня и как меня смущали американские актеры, стоявшие за кулисами и смотревшие на нас. В Англии моя первая острота неизменно вызывала хохот и служила своего рода барометром, по которому можно было определить, как будет воспринят весь скетч. Мы изображали туристов, расположившихся на лоне природы. Я выходил из палатки с чашкой в руке.
« Арчи(я). Доброе утро, Хадсон. Не дадите ли вы мне немного воды?
Хадсон. С удовольствием. А зачем вам вода?
Арчи. Хочу принять ванну. (В публике легкий смешок, сменяющийся гробовым молчанием.)
Хадсон. Как вы спали сегодня, Арчи?
Арчи. Ужасно! Мне приснилось, что за мной гоняется гусеница».
В зале по-прежнему стояла мертвая тишина. Мы продолжали что-то бубнить, а лица у актеров-американцев за кулисами все больше вытягивались. Впрочем, они скоро ушли, не досмотрев нас до конца.
Это был глупый и скучный скетч: я предупреждал Карно, что им нельзя открывать гастроли. В нашем репертуаре были гораздо более смешные скетчи, такие, как «Ринк», «Воры в смокингах», «Почтовая контора» и «Мистер Перкинс, член парламента», которые, несомненно, понравились бы американской публике. Но Карно был очень упрям.
Провал в чужой стране, мягко выражаясь, мало приятен. Было невыразимо тягостно каждый вечер выступать перед холодно невозмутимыми зрителями с многословными и добродушными английскими шутками. В театр и из театра мы старались проходить как можно незаметнее. Полтора месяца мы терпели этот позор. Другие артисты, выступавшие в той же программе, чурались нас. Когда мы перед выходом, подавленные и униженные, собирались за кулисами, у нас было такое чувство, будто пас сейчас поставят к стенке и расстреляют.
Хотя я чувствовал себя одиноким и посрамленным, я был рад, что живу один, — по крайней мере, мне не приходилось делиться с другими своим унижением. Весь день я гулял по улицам, таким длинным, что, казалось, они ведут в никуда. Я заходил в зоологические сады, в парки, аквариумы и музеи. После нашего провала Нью-Йорк представлялся мне слишком большим, его небоскребы слишком высокими, а царивший в нем дух конкуренции — неодолимым, всеподавляющий. Великолепные здания на Пятой авеню были не домами, а памятниками чьего-то успеха. Эти вздымающиеся ввысь роскошные сооружения и нарядные магазины будто напоминали мне каждую минуту, что я оказался здесь ни к чему не пригодным.
Я совершал далекие прогулки через весь город, забираясь в трущобы Нью-Йорка, и проходил через Мэдисон-сквер, где на скамьях в мрачном оцепенении сидели, опустив головы, старики-нищие. Затем я направлялся к 3-й и 2-й авеню. Здесь бедность была ожесточенной, горькой и циничной — она толкалась, кричала, смеялась, плакала, собираясь в кружок у дверей, у пожарных лестниц, покрывала улицы блевотиной. Зрелище этой нищеты приводило меня в уныние — я спешил вернуться на Бродвей.
Американец, всегда погруженный в деятельную мечту, неутомимо пытающийся чего-то достичь, по существу, оптимист. Он надеется мгновенно составить состояние!
Чтобы отвлечься от мыслей о нашем провале, я решил заняться самообразованием и начал захаживать к букинистам., Я купил несколько учебников: «Риторику» Келлога, английскую грамматику, латино-английский словарь — и дал себе клятву заняться всей этой премудростью. Но благими намерениями вымощена дорога в ад. Едва раскрыв эти книги, я поспешил уложить их на дно чемодана и не вспомнил о них до нашего второго приезда в Штаты.
Первую неделю в нашей программе был номер под названием «Школьные дни Гэса Эдвардса». В этой детской труппе выступал довольно милый прохвост, который был не по летам искушен в житейских делах. С необыкновенным азартом он играл в кости на сигаретные этикетки: набрав много, их можно было менять в специальных табачных лавочках на разные предметы, начиная с никелированного кофейника и кончая роялем. Он готов был играть на них с рабочими сцены, с кем угодно. Звали его Уолтер Уинчелл. Он удивительно быстро говорил и впоследствии сохранил пулеметную быстроту речи, но ему часто не хватало точности в передаче истины.
Несмотря на провал нашего скетча, меня лично газеты хвалили. Силвермен писал в «Вэрайити»: «…Но в труппе все-таки есть один хороший английский комик, который подойдет и Америке».
Мы уже смирились с мыслью, что через полтора месяца нам придется упаковать чемоданы и вернуться в Англию. На третьей неделе наших гастролей мы играли в театре на 5-й авеню, где большинство зрителей составляли англичане — лакеи и дворецкие богатых американцев. Первое представление в понедельник прошло великолепно. Зрители смеялись каждой шутке. Мы все были удивлены — я, например, не сомневался, что прием будет холодным, и, может быть поэтому, не чувствуя внутренней скованности, играл неплохо.
На одном из представлений в этом театре нас посмотрел агент антрепризы Салливана и Консидайна и предложил нам поехать на четыре месяца в турне по Западу. Это были дешевые спектакли варьете, и нам приходилось давать по три представления в день.
Хотя в этом первом турне по Западу оглушительного успеха мы не имели, но по сравнению с другими номерами программы, можно считать, что мы все-таки выдержали испытание.
В те дни средний Запад сохранял еще свое очарование. Темп жизни был спокойнее, самый воздух здесь был романтичен. В каждой аптеке, в каждом салуне можно было сыграть в кости на то, что продавалось в этом заведении. В воскресное утро на главной улице повсюду слышался глухой, приятный и мирный звук кидаемых костей. Сколько раз мне и самому удавалось за десять центов выиграть на целый доллар добра.
Жизнь была недорога. Комнату в скромном отеле с трехразовым питанием можно было иметь за семь долларов в неделю. Особенно дешева была еда. Вся наша труппа обычно собиралась в салуне, где в часы завтрака можно было за пять центов получить стакан пива и любую закуску, выставленную на стойке. Нашему вниманию предлагались свиные ножки, ветчина, картофельный салат, сардины, макароны с сыром, всевозможные колбасы и сосиски. Кое-кто из наших злоупотреблял столь щедрой возможностью и накладывал на тарелки такие горы еды, что бармену приходилось вмешаться: