Моя Чалдонка

Хавкин Оскар Адольфович

— Вы ушли, Яков Лукьянович, — заговорил Бобылков, — а я задержался. Вспомнил, что все приготовления к разбору здания сделаны, а чердак не осмотрен, не убран. Будьте любезны, — попросил Бобылков: — стакан воды.

Анна Никитична налила ему полный стакан из графина, стоявшего на столике; Бобылков отпил половину.

— Слазил я с рабочими. Стащили с чердака разную рухлядь: ящики, лопаты, железные бочки, доски; сложили все это на сопочке — над самой крышей аммоналки. Рабочие пошли уже к лошадям, слышу — кто-то среди вещей копошится. Ближе подошел — вижу: большая бочка, килограммов на триста,

зашевелилась. Что же, думаю, такое? «Кто там?» Молчат. Я к сопочке, давай карабкаться. Нет уж, думаю, гражданин хороший, от Бобылкова не скроешься! — Валерьян Павлович допил всю воду. — Почти добрался до самого верху и — к бочке, а бочка этаким манером, — Бобылков положил пустой стакан боком на ладонь и покатил его, — на меня, на меня… Я в сторону, а она меня краем подпихнула. Ну, бочка громыхает, и я за ней. Только видел, что кто-то с узлом к висячему мостику побежал.

— Не поймали? — спросил Яков Лукьянович.

— Не поймал… Поймаю! Тот-то впопыхах сверточек обронил.

Бобылков поставил стакан на стол, раскрыл портфель и вытащил пакет, завернутый в газету.

Родители столпились вокруг столика.

Бобылков торжественно развернул газету.

— Так. Галеты… Консервы — крабы. А тут что в банке? Грибы, должно быть! — Лицо Бобылкова вдруг застыло. — Это что же? У Бобылкова воруют? У Бобылкова в продснабе завелись жулики?

Дядя Яша взял со столика банку, оглядел со всех сторон, даже понюхал:

— Похоже, мои грузди, что Чернобоб съел. Бумажный колпачок сам белой ниткой перетягивал. А сверху марлей подвязал… Ах ты, дьяволенок, на собаку спихнул!

— А галеты вроде мои, — сказала мрачно Пуртова, — хотя и не меченые они. Хватилась я давеча — куда девались? Припрятала, потому они не портятся… Это все мой смутьян окаянный!

— Что же, — даже как-то разочарованно сказал Бобылков, — может, кто и консервы опознает? Зря, выходит, я в милицию звонил.

На консервы хозяина не нашлось.

Отмахов вытащил кисет, снял с него резиновое кольцо и снова завернул цигарку.

— Вот, Пуртов, как выходит… Твой Вадим и мой Вениамин в дружбе, замышляют что-то. И в том случае, с ножом моим охотничьим, оба замешаны. А что замыслили? Не знаем. Они вместе, а мы врозь.

— Что же, нам тоже вдвоем ходить? — буркнула в ответ Прасковья Тихоновна.

39

Аграфена Самсоновна привыкла к тому, что муж вечно торопится: на базу, в контору, в магазин, в трест, на совещание, летучку или в командировку. Но таким стремительным, как сегодня, она своего Валерьяна Павловича никогда не видела.

Ничего не спрашивая, она пробежала, переваливаясь, в кухню:

— Все готово… Сейчас подам!

Скрипя всеми кожами-одежами, муж промчался в комнату дочери.

— Тише, тише! Тома, наверное, спит. — Аграфена Самсоновна засеменила за мужем.

Тамара лежала на постели в розовой пижаме и перелистывала свой альбом в цветастом переплете из толстого картона. На стуле, придвинутом к кровати, стояла вазочка со смородиновым вареньем и коробка с конфетами.

Валерьян Павлович в пальто, с портфелем в руках подошел к кровати.

— Валерьян, что ты делаешь? — с испугом вскричала Аграфена Самсоновна. —

Разденься, ты же занесешь инфекцию!

Бобылков взял из рук дочери альбом и вполголоса прочитал:

На столе стоит корзина, А в корзине есть букет. Если ты меня забудешь, То пиши скорей ответ…

Какая пошлая чепуха! Он скривил лицо, будто хватил уксусу, и перелистал несколько страниц: переводные картинки, а на них все цветочки, да рыбки, да зверюшки!

Пишите, милые девчата, Пишите, милые друзья!

Он захлопнул альбом.

— Вот где инфекция, Аграфена Самсоновна! — он бросил альбом на постель. — Вот где инфекция! — он указал на вазочку с вареньем. — Вот где инфекция! — он взялся двумя пальцами за розовую Тамарину пижаму.

Мать и дочь смотрели на Валерьяна Павловича со страхом. Что с ним стряслось?

Не выпуская портфеля из рук, Бобылков стал посреди комнаты и неожиданно спокойно спросил:

— Аграфена Самсоновна, врача вызывали?

— Тома сказала, что не надо врача, она не хочет.

— Не надо? Не хочет?

Бобылков подошел к раскрытой двери. Не выходя из комнаты, он просунул руку и снял трубку настенного телефона.

Тамару словно пружиной подбросило на кровати; альбом тяжело грохнул на пол, рассыпались во все стороны цветочки и картинки.

— Папочка, не надо! У меня и так пройдет. Уже проходит.

Бобылков повесил трубку, подошел к дочери, молча положил ладонь на лоб, пощупал пульс:

— Так. Очень хорошо. Убрать!

Он сел на освобожденный от варенья и конфет стул. «Кролик! Я вам покажу, какой Валерьян Павлович кролик!»

— Аграфена Самсоновна, — пропел он самым высоким своим голосом, — прошу подать Тамаре Валерьяновне платьице, туфельки, чулочки…

— Валерьян Павлович!

— …бантики, ленточки, поясочки, шнурочки…

— Валерьян Павлович!

— Ничего, я обожду. Я сегодня — тигр, понимаете — тигр! Одевайся, Тамара, умывайся, завтракай. У меня важное заседание, вы меня режете без ножа. Мы уйдем вместе: Тамара в школу, я — в продснаб.

Да, хватит! Бобылков больше не будет предметом обсуждения. Бобылков не может мириться с прогулами. У Бобылкова на всех точках будет порядок.

Валерьян Павлович следил за каждым движением дочери, непривычно-горестно подмечая каждую мелочь. Вот она швырнула полотенце на стул — мать подняла и повесила на гвоздик. Вот Аграфена Самсоновна греет ей чулки над плитой. Вот мать пододвигает ей чашку, вилку, нож. Постель не прибрана, на рабочем столике беспорядок… Все за нее делали отец и мать, не только пилили дрова, подметали в ограде, топили печь, но подбирали каждую бумажку, брошенную дочерью, исполняли каждое желание, ловили каждый взгляд. Даже рояль в прошлом году купили. На крышке рояля разбросаны старые конфетные бумажки от «мишек», «кара-кумов», «грильяжа». По клавишам бегает, развлекаясь, Тамарин рыжий котенок, — если кто и исторгает звуки из рояля, то он один!