Моя чужая жена
Шрифт:
Но как, как покончить? Когда там, в огромной пустой квартире, его ждет она? Такая маленькая, хрупкая, нежная! Кружащая голову, выматывающая всю душу. Кожа ее пахнет солнцем и медом, прохладные волосы ее щекочут лицо, когда она склоняется над ним, тело ее, гибкое и сильное, так податливо гнется в руках.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные».
И хочется сию же минуту развернуть машину, приехать к ней, открыть дверь своим ключом. И она рванется ему навстречу, обнимет, обовьется вокруг его тела.
А потом сказать жене: «Прости, я не хотел. Так вышло». Но врач говорит: «Слабое
Сказать сыну: «Я забираю то, что по праву принадлежит мне». И потерять его навсегда. Он не простит, не простит никогда.
Сказать всему киношному начальству, так обеспокоенному моральным обликом служителей важнейшего из искусств: «Я не позволю никому вторгаться в мою частную жизнь». И забыть о кино, уехать вести кружок для начинающих сценаристов куда-нибудь в Нижний Тагил…
«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».
Это нечестно, несправедливо. Он не готов делать такой выбор. На одной чаше весов вся прошлая жизнь, на другой — Аля.
Нельзя. Придется стиснуть зубы и забыть о ней. Только как же им жить бок о бок дальше? Ведь придется встречаться, а это больно, невыносимо… Значит, нужно все-таки отпустить Никиту во Францию. И выбить разрешение на выезд для Али.
Редников подъехал к даче, вылез из машины, открыл ворота, ввел автомобиль во двор. Ему казалось, что за этот день он смертельно устал, вымотался. Он вошел на террасу. Глаша поздоровалась и принялась хлопотать, накрывая ужин. Пристально взглянув на хозяина, она принесла из кухни запотевший графин с водкой и пузатую хрустальную рюмку.
Редников с благодарностью кивнул ей:
–Спасибо, Глаша, я сейчас спущусь. Только душ приму.
Он направился к лестнице и вдруг остановился, помолчал и сказал быстро:
–Глаша, если вам не сложно, позвоните, пожалуйста, жене Никиты и скажите, что я обо всем договорился с врачом, Никита будет дома через две недели.
И Дмитрий Владимирович действительно принял меры, употребил все свои связи, встретился с нужными людьми и добился того, что в сентябре Никита должен был отправиться во Францию в качестве режиссера совместного советско-французского телевизионного проекта. Особенно трудно оказалось устроить в этот же проект Алю. Комитетчики выпускать Никиту с женой никак не хотели. Как же, ведь ему будет нечего терять, соскочит, и поминай как звали. Нет, оставить кого-нибудь из родни в заложниках на родине надежнее. Однако Дмитрию Владимировичу и тут удалось употребить свое влияние, и Аля была принята в группу редактором.
В середине августа Никита вышел из больницы присмиревший, притихший. Представлений больше не устраивал, с отцом держался ровно, с женой — с подчеркнуто вежливой заботой. Верный Коля в квартире на Котельнической больше не появлялся, не говоря уже о цыпочках. Никита целыми днями бегал по инстанциям, оформлял необходимые документы, знакомился с другими участниками съемочной группы.
О том, что Аля принята в группу редактором, ей сообщил Никита. Хочет ли она уезжать, никто ее не спросил. Впрочем, она не возражала, все правильно поняла — ее убирают, «задвигают на антресоль». Что ж, этого следовало ожидать. Пусть так. Теперь уже все равно.
В день отъезда моросил мелкий осенний дождь. Низкое сырое небо нависло над городом, цепляясь за карнизы
Когда прибыли на вокзал, поезд уже был подан. Новенькие блестящие вагоны пахли свежей краской. Юные улыбчивые проводницы в отглаженных костюмах, все словно сошедшие с обложек журналов мод, должны были демонстрировать проклятым капиталистам первоклассный советский сервис. Вдоль вагонов сновали служащие, пассажиры, матери тащили за руки детей, не поспевающих за вокзальной суетой. Где-то в тумане звучал аккордеон, выпевая полузабытую мелодию довоенного танго.
Съемочная группа топталась на перроне. Руководитель группы и его заместитель — до странности похожие друг на друга, неброские, подчеркнуто обыкновенные, в мягких шляпах и серых болоньевых плащах — сосредоточенно проверяли документы, зыркали глазами по сторонам. Корреспондент Володя, добродушный, смешливый, с короткой светлой бородкой, рассказывал что-то веселое оператору Сереже, суетливому малому в клетчатом пиджаке. Никита, хмурый, раздраженный, в разговоре не участвовал, поддерживал под локоть жену. Аля вежливо улыбалась, качала головой. Капли дождя застревали в ее недавно остриженных, уложенных в модную короткую прическу волосах.
Мать на проводы, конечно, не заявилась. Алино сообщение об отъезде она приняла сурово. Объявила, что нечего дочери делать в логове проклятых капиталистов, нечего позорить мать.
–Как я товарищам объясню, почему моя родная дочь хвостом вильнула и за границу ускакала? — грозно вопрошала мать в телефонную трубку. И Аля ответила устало:
–Скажи им, что твоя дочь предательница родины и тебя с ней ничего не связывает.
На том и закончили разговор.
Сейчас же Аля изо всех сил старалась не поворачивать голову, не смотреть туда, где стояли, спрятавшись под зонтом, Митя и Тоня, приехавшие проводить сына. До нее лишь иногда доносились сквозь липкий туман запах дыма неизменных Митиных папирос и короткие всхлипывания расстроенной Тони.
–Ну что, покажем лягушатникам, что такое советская тележурналистика? Как вы считаете, товарищ режиссер? — Володя панибратски хлопнул Никиту по плечу.
Тот чуть заметно отстранился, раздраженно хмыкнув.
–Напомним им восемьсот двенадцатый год, — вторил Сережа.
–И докажем, что самые красивые женщины не во Франции, а в России. — Володя склонился перед Алей в галантном полупоклоне.
–Товарищи, товарищи, я попросил бы посерьезнее, — вступил заместитель руководителя. — Совместный советско-французский телевизионный проект — это большая ответственность, это наше слово… И к тому же после печально известного инцидента в Ле-Бурже…
–Вы знаменитый прыжок Нуреева имеете в виду? — хохотнул Володя с самым простодушным видом.
–Я думаю, все понимают, что я имею в виду, — прошипел заместитель. — Так вот, мы должны быть особенно бдительны. Любой неосторожный поступок может быть воспринят западной прессой как манифест…
Резко загудел паровоз, и проводница, широко улыбнувшись, объявила:
–Граждане пассажиры, проходите, пожалуйста, в вагоны. Поезд отправляется.
Володя первым поднялся в вагон, за ним на подножку вскочил Сережа, следом двинулся, продолжая вещать, руководитель группы. Никита обернулся к родителям.