Моя чужая жена
Шрифт:
Иван Павлович подошел к поднявшемуся из-за стола Дмитрию, панибратски хлопнул его по плечу:
–Да вырежет… Все, что надо, вырежет. Куда он денется? Первый раз, что ли?
Дмитрий ощутил, как нервно задрожал локоть его левой руки, он стиснул его ладонью правой. И вдруг нахлынуло то знакомое, но давно забытое чувство — чувство собственной всесильности и правоты. Ты не боишься больше, потому что знаешь — правда на твоей стороне. Ты знаешь, что бояться стыдно, боятся те, кто не прав. А ты прав и, значит, можешь все.
Редников коротко размахнулся и резким мощным
–Ваня! Ваня, ты как?
Теперь Дмитрию казалось, что он видит все происходящее словно в замедленной съемке. Перед глазами замелькали серые «помехи», в ушах снова зашумело.
–А идите вы все на х…й! — не утерпел Редников и, резко развернувшись, вышел из кабинета.
Удивляясь странной слабости в ногах, он дошел по широкому отделанному мрамором коридору до окна, отер рукой выступившую на висках испарину. Что-то теснило грудную клетку, нарастало слева, давило, мешая дышать. Левая рука онемела. Пол зашатался под ногами. Редников попытался ухватиться за подоконник, но уже не смог — осел на пол, со свистом втягивая посиневшими губами воздух.
Жаркое удушливое марево висит над сонным садом. Сухая трава колет босые ступни. Аля мчится, продираясь сквозь сплетающиеся ветки. Ей непременно нужно туда, к неведомой, но очень важной цели. Предчувствие беды предостерегающе колотится в груди.
Ей удается выбраться из зарослей, выбежать на широкое, растянувшееся до горизонта поле. В тяжелом безветренном воздухе застыли колосья. Ноги наливаются тяжестью, и Аля, делая над собой неимоверное усилие, движется вперед, страшась того, что может увидеть. Перед ней блестит лента реки, и девушка видит там, прямо над водой, смутный силуэт. Она пытается окликнуть видение, но голос не слушается ее, из груди вырывается лишь сдавленный стон.
Но человек, кажется, все же расслышал, обернулся. И Аля узнает это лицо — знакомое, родное. Высокие, резко очерченные скулы, черные насмешливые глаза, словно посеребренные волосы. Но почему оно такое бледное, восковое? Откуда эта испарина на впавших висках?
—Митя! — хрипло кричит она. — Митя!
Человек глядит поверх ее головы, не замечая, отворачивается, шагает вперед. И видение тает, растворяется в плотной, окутывающей воду дымке.
Аля распахнула глаза, перевела дыхание, вглядываясь в черноту комнаты. Она поднялась на постели, с удивлением обнаружила, что спит одетая. Рядом на подушке сладко посапывала дочь. С Алиных колен сползла на кровать детская книжка, и она поняла, что, должно быть, уснула, читая девочке сказку. Аля склонилась над ребенком, поцеловала горячую, раскрасневшуюся во сне щеку. Дочка легко улыбнулась, не открывая глаз.
В
–Наш сценарий близится к концу, Александра. Я принес вам кое-какие новые замечания.
Аля рассеянно приподняла бровь, все еще не в силах выбраться из жаркого мутного кошмара.
–Конечно, Патрик, проходите. Сейчас приступим, я только кофе сварю.
Работа над сценарием длилась уже несколько месяцев. Але доставляло удовольствие выдумывать вместе с Фьера новые сюжетные повороты, наполнять персонажей своими собственными переживаниями, в которых страшно признаться даже самой себе. Фьера убеждал ее, что фильм о трудной судьбе Лени Пожарского выйдет отменным.
Аля приготовила кофе, разлила по крохотным чашкам. Странно, но тревога все еще не отпускала ее. Сердце замирало и вздрагивало, плохо слушались ледяные пальцы.
Она вошла в комнату с подносом, расставила чашки на низком журнальном столике. Патрик уже разложил листки на диване.
–Александра, давайте посмотрим… Вот тут, в пятнадцатой сцене, мне кажется, нужно дожать конфликт.
Аля взяла из его унизанных перстнями пальцев страничку, проглядела напечатанные на машинке строчки, почти не понимая, что в них написано.
–Вам сегодня нехорошо? — участливо осведомился Патрик. — Вы какая-то рассеянная…
Аля неожиданно резко встала, произнесла вмиг осевшим голосом:
–Патрик, вы меня извините, мне нужно позвонить. Я вернусь через минуту.
Фьера замахал руками — мол, конечно-конечно, какие могут быть вопросы. Аля заперлась в другой комнате, сняла телефонную трубку, вздрогнула от прикосновения прохладного пластика к разгоряченному лицу. Пальцы сами набрали знакомый номер.
«Только спрошу, только узнаю, что все хорошо, — клятвенно обещала сама себе Аля, слушая дребезжавшие в трубке гудки. — Узнаю и дам отбой. С этим покончено навсегда, я давно решила. У меня другая жизнь, и я… счастлива. И никому не позволю в этом усомниться».
–Да! — ответила трубка голосом Никиты. Необычным голосом, каким-то притихшим, подавленным.
–Никита, — начала она. — Это Аля. Извини, что так поздно…
В трубке помолчали, затем Никита произнес неожиданно ядовито:
–А-а-а… Значит, ты уже знаешь…
Пальцы свело судорогой. Аля отчаянно прошептала:
–Что знаю?
–Ну про отца… — протянул Никита где-то далеко-далеко. — Что у него был инфаркт…
Аля медленно опустилась на стул, крепче прижала трубку к уху. Там, в дальней комнате, Фьера включил радио, из приемника потекла какая-то раздражающая тревожная мелодия. Аля поняла, что знает мотив, только слова были незнакомые, французские.
«Нет, тут должно быть что-то другое… Я сейчас вспомню…» — рассеянно думала она.
Никита, кажется, испугался затянувшегося молчания и тут же бросился утешать ее: