Моя другая жизнь
Шрифт:
Это он расслышал: разговор ведь теперь зашел о нем.
— Я их и писал. В большом количестве. Я жил ради путешествий. И всюду ездил на поездах.
— Неужели? — Я ускорил шаг, стараясь приблизиться к нему. — Стыд и срам, что эти книги до сих пор не переведены.
— Кому в англоязычном мире есть дело до литературы Восточной Германии?! Сегодня самого Томаса Манна не читают! А уж мои книжки… — Он резко взмахнул рукой, как бы отвергая саму идею. — Они, наверно, раздражают даже своими названиями. Ни одно из них по-английски
— Например?
— Буквальный перевод заглавия моей самой известной книги был бы: «Большой железнодорожный базар».
Я уставился ему в затылок. Мне страшно хотелось знать, не улыбается ли он сейчас, мерно вышагивая передо мной. Известно ли ему, кто я?
— Один американец написал книгу с таким же названием.
— Да, мне говорили, — кивнул Форлауфер. — Но я использовал его первым. Моя книга издана в Лейпциге в сорок шестом.
— А что вы делали дальше?
— Книга имела довольно скромный успех. Я продолжал писать романы. Ездил в Южную Америку. Проживал в Великобритании, немного там путешествовал.
«Проживал» — одно из тех безупречных и неживых слов, которые выдают иностранного студента.
— И продолжали писать?
— Воистину! — Еще одно словечко. — Роман о семействе из Гондураса. Место действия — Москитовый берег. И как название, по-моему, звучит неплохо. Роман, где события перенесены в будущее. Еще писал книги о путешествиях. По Китаю, например.
— А как насчет поездов?
— После книги о Китае про поезда я писать перестал.
Тропинка слегка расширилась. Я прибавил ходу, чтобы идти с ним рядом. Хотел видеть его лицо. Я ждал дьявольской усмешки. Однако он хмурился, крутизна подъема давалась ему нелегко, а от долгих речей появилась одышка. Если все, что я слышал, было издевательством, то он здорово притворялся, изображая полное бесстрастие.
Я спросил:
— А про что вы писали после того, как завершили книгу о Китае?
Я только что закончил свою книгу о Китае.
— Мои дети учились в университете…
— Два мальчика, — перебил я его.
— Да. Поэтому я путешествовал по свету вместе с женой.
— Я подумывал о том же самом.
Ему было плевать, о чем я подумывал. Он сказал:
— Ситуация моя изменилась. Я вернулся на тихоокеанское побережье и написал о себе. В английском нет слова «Bildungsroman» [85] . Потом написал о южном побережье Тихого.
85
Роман воспитания (нем.)
— Никогда не бывал в тех краях.
— Я стал писать меньше, — продолжал он. — Увлекся кинематографом.
— Боже праведный!
— Я жил в Америке. И был там счастлив. Много лет провел в Лондоне. Я упоминал об этом?
— Да, конечно. Около
Мне было любопытно, как Форлауфер отреагирует на мое мелкое жульничество. Он его, кажется, не заметил. Просто уточнил:
— Восемнадцать.
— Я и сам прожил в Лондоне семнадцать лет, — сказал я. Сказал и тут же почувствовал, как легкая тень коснулась моего лица.
— Да, писал я меньше, — повторил он задумчиво. — Зато стал писать о себе.
— И ничего из этого так и не перевели?
— На английский? Ни разу. В конце концов, экранизировали «Meine geheimen Leben» [86] .
Он, должно быть, все-таки видел, как я искоса на него поглядываю. Название на чужом языке для меня было пустым звуком; да и английский его вариант вряд ли бы что-нибудь прояснил.
Он пожал плечами и спросил:
86
«Моя тайная жизнь» (нем.).
— По-немецки не говорите?
— Вы были счастливы? — вдруг вырвалось у меня.
— Это страшный вопрос, — отозвался он. — Задавать его можно разными способами, но для ответа требуется целая жизнь.
В голосе, когда он произносил эту философскую мудрость, чувствовалось раздражение, и я догадывался, что ему этот разговор наскучил. Он уже хотел избавиться от меня и моих вопросов.
Однако я упорствовал. Я задал новый вопрос:
— А про что-нибудь особенное, что произошло с вами за последние годы, вы не могли бы рассказать?
Я рассчитывал на хорошие новости или на что-то воодушевляющее и пристально наблюдал за его лицом, ища там подтверждения своим надеждам. По он, помолчав, отрицательно покачал головой, отказываясь говорить.
Я не отставал:
— Только что вы сказали: «Ситуация моя изменилась». Что вы имели в виду?
— Я расстался с женой. — Это было произнесено без всякого выражения и оттого прозвучало особенно скорбно и безнадежно.
Я же почувствовал страшную боль, словно в сердце мое воткнули тупой нож.
— Почему? — Мне едва удалось выговорить это слово.
— Ах, господи! — Несколько секунд он задумчиво глядел вдаль, на голые холмы. — Дети выросли и уехали из дому. Мы с женой были заняты каждый собственной жизнью. Наверное, в этот критический период мы позабыли, что не можем быть счастливы друг без друга. Я это знаю точно: после расставания что-то во мне сломалось, и тогда стало ясно, что прошлое невозвратимо.
— А в чем была главная причина?
— Писатель слишком много времени проводит наедине с самим собой. Одиночество способно заставить человека думать, будто он что-то теряет. Будто не живет. Обыкновенная, в сущности, жадность, как у дантовского Улисса. Знаете эти строчки: