Моя другая жизнь
Шрифт:
— Терпеть не могу их манеру сообщать как великую новость то, что каждому и так прекрасно известно, — сказала она. — Вечно-то они открывают для себя очевидное: ах, как очарователен район Сохо, какая стильная улица Кингз-роуд, и до чего однообразна Оксфорд-стрит. И описывают все это в своих газетенках и журнальчиках так подробно, что с души воротит. Ненавижу вещи, которые они покупают, музыку их ненавижу.
Она закурила, но уже без эффектных жестов — просто выхватила сигарету из лежавшего у локтя серебряного портсигара, поднесла зажигалку и жадно затянулась.
—
Смахнув с сигареты пепел, леди Макс сердито затянулась и выпустила дым, будто струю яда; казалось, она отравляет воздух своим дыханием.
— Слушать, как они сами себе противоречат, наблюдать, как они взрослеют, — сущее наказание.
— Это происходит так быстро, — сказал я, думая о собственных детях.
— Неправда. Чертовски долго. Я годами слушаю эту ахинею. И терпеть не могу их манеру думать вслух. Не перевариваю их невежественные суждения. А как они меняют свои решения! Ненавижу!
Она проговорила все это с горячей убежденностью, отчего стала казаться старой и капризной; я ощутил, что еще более отдаляюсь от нее, — ведь я молод, во всяком случае, моложе ее.
— Но ведь именно так люди и взрослеют, правда?
— Разве нельзя это делать потише?
Она подняла глаза к потолку — там, вероятно, находилась комната Аллегры, — и во взгляде ее сверкнула угроза.
— Она должна была встретиться с подругой.
Еще никогда со мной наедине леди Макс не проявляла такой горячности; хотя она любила поддразнивать собеседника и за неискренними словами могла скрываться насмешка, тут я не сомневался: она говорит то, что думает.
Исходивший от ее дыхания тяжелый запах табака придавал словам дополнительный мрачный оттенок. Я даже зажмурился.
Она была заядлой курильщицей, а я сидел совсем близко. Это был запах ее легких — не изо рта, а откуда-то глубже. Запах этот казался особенно неожиданным и неприятным, потому что сама она была так очаровательна. Она потушила окурок, но от нее сильно пахло дымом, черным, холодным и сырым Лондоном, прокопченным воздухом и несвежим дыханием.
Сначала ее вопли, затем тирада и, наконец, снова ее дыхание. Отвратительно. И тем не менее на некотором расстоянии она казалась такой бледной и хрупкой… За время своей страстной речи она осушила свой бокал, потеряв ко мне всякий интерес. И долго еще сидела молча, сердитая и расстроенная. Я украдкой посмотрел на часы, но она перехватила мой взгляд.
— Вы опоздаете.
— Ничего.
— Ваша жена удивится — куда это вы подевались?
Такой разговор был мне совсем не по нутру, но я промолчал. Заметив, что я смущенно поежился, она улыбнулась.
— Ну что, я и дальше буду всюду натыкаться на ваше имя?
— Кто знает?
— Наверное, буду, — сказала она и, помолчав, добавила: —
И снова в путь, пешком через Лондон, от особняка леди Макс домой по зимним улицам. Эта традиционная прогулка была очень кстати, она успокоила меня. Всякий раз после встреч с леди Макс я принужден был мысленно разбираться, чего я, собственно, добился, что она имела в виду, кто же я такой и кто она. Колдовская сила ее отчасти крылась в умении ошарашивать окружающих, но главным источником была ее красота. Я по-прежнему пребывал в ошеломлении.
Итак, я добился мало-мальски заметного положения. Она это знает; судя по ее словам, возможно, и сама нажала ради меня на две-три педали. Но книги-то писал я, эту работу за меня ведь никто не делал. Признание придало мне уверенности в себе, я был счастлив дома. Оттого, что я регулярно писал рецензии, перо мое стало более смелым и легким. А леди Макс оказалась изрядной стервой; видимо, ходила на все приемы, которые я игнорировал, и явно меня там подкарауливала.
Погруженный в воспоминания, я все еще шел по Челси. Бывают жуткие звуки, которые пронизывают не только слух, но все ваше существо. Такими были ее злобные вопли, поразившие и напугавшие меня. Вот я уже повернул на юг, в сторону реки, к мосту Баттерси и дальше, домой. Висевший в узких улочках запах горящих углей напомнил мне дыхание леди Макс — тяжкий, как из дымохода, смрад ее легких.
Хотя ее интерес и славословие были мне лестны, неожиданная сексуальная одержимость леди Макс смущала меня. По ее милости я, не в силах ответить на ее страсть, чувствовал себя идиотом, но неужто она в самом деле полагала, что я опущусь на колени и присосусь к ее груди, а потом приду домой и поцелую жену?
И пока я добирался до Клапама, в душе моей нарастала досада на леди Макс, ощущение, что она — беспардонная и грубая баба. Мне претила ее алчность. А какая скупердяйка! Я ведь не забыл того обеда в «La Tour Eiffel».
Когда я уже поднимался по ступенькам к двери, в доме зазвонил телефон. Но когда я вошел, звонки прекратились: Алисон протягивала мне трубку.
— Тебя, — сказала она и, прикрыв трубку ладонью, добавила: — Женщина. Жутко аристократический голос.
Звонила леди Макс.
— Я просто хотела узнать, какие у вас планы на завтра.
— Работа, больше ничего.
Поскольку я писал сидя дома, никаких убедительных отговорок у меня не было; свободный художник в общем мнении почти не отличается от какого-нибудь безработного.
— Прекрасно. Тогда вы можете устроить себе выходной, давайте пообедаем вместе.
Однако за время возвращения домой пешком в душе у меня накопилась нешуточная обида.
— Извините, не смогу, — сказал я.
Она настаивала, вынуждая меня отбиваться, но в конце концов, после немалых моих усилий, повесила трубку.
Прошла неделя. Поступали новые приглашения. Работа над романом шла так хорошо, что я согласился за неделю написать для английского туристического журнала очерк о Брайтоне. В понедельник позвонила леди Макс.