Моя другая жизнь
Шрифт:
— Если бы вы прыгнули из окна, — сказал я, глядя вниз на мокрые каменные плиты, — в трудном положении оказались бы, по-моему, вы, а не я.
— Да. Наверное, лучше бы выпихнуть вас.
— Зачем вам делать такую глупость?
Я старался держаться невозмутимо, но ее слова повергли меня в ужас; я не спускал с нее глаз, чтобы быть начеку, если она вдруг на меня кинется.
— Затем, что вы меня все время избегаете. Мне это неприятно.
Неужто все так просто? Неужто ее пыл вызван только моим упорством? Но она ведь тоже упряма. Отвергая ее, я оказывался совсем не похожим на других и уже тем
Она остановилась возле маленького столика, на котором лежала стопка журналов и газет. В каждом номере была какая-то моя публикация.
— Это я просила их вас раскрутить.
— Но писал-то все я сам.
Приблизив ко мне лицо, она насмешливо поджала губы.
— В Лондоне писателей пруд пруди, — сказала она. — Многие ничем вам не уступают, только лучше воспитаны. Они бы меня поблагодарили.
Она закурила, выдохнула, и мне снова почудилось, что кто-то нарочно гонит в комнату дым.
— По-моему, вы плохо себе представляете, что именно я для вас сделала.
— Вы считаете меня неблагодарным?
— Крайне, — бросила она и оглядела комнату. — Маленький домик. Маленькая жизнь. Маленькая жена.
Поверх садика она посмотрела на следующий ряд домов; солнце заливало крыши предзакатным багрянцем, рдело сквозь черные ветки деревьев, воздух густел от наступающих сумерек.
— В таких домах на меня наваливается тоска, — сказала она.
— Не могу я сделать то, чего вы от меня хотите.
— Не понимаю, зачем я сюда приехала.
В ту минуту она выглядела очень одинокой — действительно всеми брошенной. У некоторых женщин, когда их отвергают, становится такой трогательный, едва ли не трагический вид, будто они вот-вот расстанутся с жизнью. Но стоит им встретить подходящего мужчину, жизнь начинается сызнова. Они воображают, что мужчина способен ради них творить чудеса. А для большинства отвергнутых мужчин это отнюдь не трагедия, всего лишь невезенье: сорвалось, снова в дураках; ладно, приятель, вперед, это же не конец света.
— Пожалуй, вы мне больше неинтересны, — грустно сказала она и отвернулась.
В таком состоянии я ее еще не видел и был глубоко потрясен ее горестно застывшим лицом, узкими плечами, ее слегка сгорбленной фигуркой потерпевшей фиаско женщины.
Быть может, она ждала, что я воскликну: «Скажите мне, чем я могу вас обрадовать, и я это совершу!» Но произнести такое было выше моих сил. И дело не в том, что я боялся близости с ней: наоборот, меня к ней тянуло. Но для нее близость — еще не все, это лишь первое блюдо. Она бы не успокоилась, пока не заполучила меня всего, целиком. Страстных послеполуденных свиданий и встреч на приемах ей было бы мало. Меня обуревал страх, что она жаждет высосать из меня всю душу.
Не промолвив больше ни слова, она медленно вышла из комнаты, в прихожей нашла телефон. Сняв трубку, набрала номер, и меня снова пронзила жалость к ней. Я молча смотрел, как она бьется из последних сил и взывает о помощи. Сейчас закажет такси, думал я.
— Джулиан! — произнесла она в трубку.
Откуда вдруг взялся этот голос? Ликующий, фальшивый. Что-то дьявольское было в том, как из ее тела родился этот совершенно новый голос, словно она была комом эктоплазмы [64] ,
64
Эктоплазма — субстанция, якобы вырывающаяся из уст медиума.
— Это я. Ну что, сходим выпить по рюмочке? — предложила она. Смолкла, слушая собеседника, затем сказала: — Прекрасно.
Она продолжала болтать этим новым голоском, называя какого-то издателя, журнал, редактора, кафе, договорилась и о времени — прямо на следующий день. В трубке по-утиному крякал баритон, в котором слышались удивление и благодарность; это был радостный голос молодого человека, признательного за внезапную перемену в его ничем не заполненном предвечернем существовании. Мне было знакомо это чувство.
Она еще продержала меня некоторое время, болтая со своим собеседником, затем положила трубку и бросила через плечо:
— Мне пора. Спасибо, что разрешили воспользоваться телефоном.
Я тронул ее за локоть, чтобы она обернулась и выслушала меня.
— Как-то проститутка в гостинице повела себя подобным же образом, — сказал я. — Покончив со мной, она стала звонить следующему клиенту.
— Какое же вы дерьмо, — бросила леди Макс.
Я распахнул дверь. Пока мы ходили из комнаты в комнату, наступил вечер. Слово «дерьмо» еще висело у нее на губах, когда она шагнула на верхнюю ступеньку входной лестницы. Несмотря на приставучесть и жадность леди Макс, я всегда считал ее очаровательной, но теперь-то я знал ее насквозь, и она показалась мне безобразной, костлявой, бескровной — ведьма ведьмой.
— Не удивляйтесь, если ваша лондонская жизнь теперь сильно переменится.
Это была угроза, и леди Макс удалилась в убеждении, что я обречен, что я растеряюсь и буду скоро забыт. Она вышла на улицу и исчезла, растворившись в лондонской тьме. Но я не испугался. Дом сразу показался мне просторным и надежным. Ничего, что среди литераторов я уже не буду в первых рядах; если я больше никогда не увижу эту женщину, оно того стоит.
Несколько минут спустя вернулись из школы дети. Была пятница, впереди два выходных; смех мальчиков очистил воздух в доме. С этого дня погода в Лондоне исправилась.
Наступила весна. Алисон ничего не заметила, кроме того, что какое-то время я был очень счастлив и успешно работал. Книгу свою я все еще не закончил. Но книга ведь не задание или реферат, она — часть моей жизни, а мне моя жизнь нравилась.
Тем не менее, когда я писал рецензию или отправлялся в поездку, мне вспоминалась угроза леди Макс, которая чем дальше, тем больше походила на ведьмино заклятие. Стремление противостоять ему придавало мне сил, и я особенно осмелел, поняв, что не в ее силах уничтожить меня. Это означало, что мое творчество самоценно, что вовсе не она меня создала, и мои достижения — не ее заслуга. Ее стихия — реклама и связи, самое подходящее занятие для ведьм.