Моя другая жизнь
Шрифт:
— Вы были замужем?
— Нет, — резко ответила она.
— А помолв…
— Вопросики! — оборвала она меня и отвернулась. — У меня был когда-то жених. Умер, к несчастью.
— На свете немало хороших мужчин, — произнес я как бы в утешение.
Она оскорбилась, напряглась, точь-в-точь как от моего давешнего прикосновения.
— Я не воспринимала его как одного из многих мужчин.
Я промолчал — из уважения к памяти этого неизвестного мне человека.
— Несколько лет назад я встречалась с одним… — Она говорила как-то неуверенно.
Слова сами по себе печальные, но произнесла она их без горечи или сожаления, лишь чуть задумчиво. Это меня и привлекло в ней: кураж и внутренняя свобода; и еще я вообразил, будто она не случайно выбрала именно меня. Что ж, зато теперь все прояснилось. Ей просто вздумалось поболтать. Отлично, буду болтать.
— Вы, должно быть, много читаете?
— А вы полагаете это странным?
Я разозлился. С чего вдруг я «полагаю это странным»? Напротив, я безмерно счастлив. Но так уж она самоутверждалась, ничего не поделаешь.
— He только вам, многим кажется это странным. Люди не понимают, что я нахожу и той или иной книге, в авторе. А я не могу объяснить… Это такое чувство… полет воображения… Буйство фантазии. — Она снисходительно улыбнулась мне со своих интеллектуальных высот. — Взгляните на это иначе. Вы ходите в походы, а я путешествую по книгам. Новые тропы, новые сцены, новые люди. Вы странствуете, а я читаю. Это как глоток свежего воздуха.
Продолжая разыгрывать туриста-простака, я задал невинный вопрос:
— Может, порекомендуете мне что-то из этих книг?
— Из этих — любую. Я храню только те книги, которые стоит перечитывать. От остальных избавляюсь.
— Значит, все ваши книги равноценны? — Я обвел рукой полки. — И среди них нет любимых?
Какое-то садистское чувство во мне требовало, чтобы она произнесла мое имя: лишь тогда наши отношения, возможно, сдвинутся с мертвой точки.
— Я люблю читать о далеких странах, — сказала она.
— Что именно? Это? — Мои пальцы задержались на «Москитовом берегу», «Большом железнодорожном базаре» и других книгах автора, стоявшего между Теккереем и Томасом.
— Все, что питает мои фантазии.
— Какие же у вас фантазии? Расскажите…
— Они в основном связаны с путешествиями. Я мечтаю о солнечных странах и голубых небесах. Стейнбек… Какие чудесные городки он описывает! Монтерей, Фресно, Пасифик-Гров — одни названия чего стоят. Фруктовые сады. Читаю «апельсиновая роща» — и вздыхаю. Представляю, как солнце освещает ровные ряды деревьев, опаляет дороги и крыши. Веселые домики, пятна тени под деревьями, виноградники. Еще я мечтаю о Мексике. Там очень жарко и сухо и ничем не пахнет. Вам известно, что в пустыне нет запахов? Ни гнили, ни прели: все высыхает, засушивается, как заложенный в книгу прекрасный цветок. Маленькие городки в пыли бесконечного лета…
Она описывала то, о чем отродясь не ведали в Черной Яме, где декабрьский ветер завывал под стрехой и бился в окна, а
Люси Хейвен все говорила, теперь о городках в центре Америки: свежий воздух, сытная еда, дружелюбные люди и — жаркое солнце. Ее уносило то под солнце Африки, то в бунгало в Малайзии, то в Китай. Фантазии ее оказались непритязательны и тем странны: в них не было ни намека на роскошь. Она не мечтала о дорогом или экстравагантном — ни о пятизвездочных отелях, ни о блюдах для гурманов, ни о носилках под балдахином.
— Представьте, мы едем на пикник, — продолжала она. — Сидим на солнышке на берегу речки, трава зеленая-презеленая, еды вдоволь — я наделала кучу бутербродов, но всех уже клонит в сон, и тут кто-то говорит: «Давайте завтра приедем сюда снова!»
Мне вдруг тоже все представилось очень живо: мы с Люси Хейвен в Калифорнии или Мексике набиваем корзинку для пикника и отправляемся в путь под голубым небом. Безмерная простота этой картины пронзила меня будто током. Все возможно, более того — все легко осуществимо. Она даже не знает, насколько легко. Но я признаюсь. Я столько раз покупал билеты, перебывал в стольких местах, но повсюду — один, и мне всегда было неуютно, и, уезжая, я загадывал: когда-нибудь вернусь сюда не один и стану счастливым.
Люси встала с дивана. Я улыбнулся ей и приготовился изложить все, что было у меня на уме; мне не терпелось увидеть ее изумление.
Но не успел. Она тоже улыбнулась — с видимым усилием — и процедила:
— Туристские ботинки.
Мы оба посмотрели на мои ноги.
— В желобки набивается грязь, потом, в доме, она высыхает и осыпается. Видите?
Я топтался на зеленом квадрате ковра, а вокруг меня, точно маленькие шоколадки, темнели аккуратные комочки засохшей глины.
— Мне, право, очень стыдно. — Я поднял одну ногу и стоял теперь, с трудом удерживая равновесие. — Натащил вам столько грязи.
— Пожалуйста, не двигайтесь, будет только хуже.
— Может, снять обувь вовсе?
— Не знаю. — Она расстроилась до отчаянья и смотрела на ковер с неподдельной болью. — Я сама его выткала. На ручном ткацком станке. Училась в Йорке на курсах. Это такое кропотливое дело. Рисунок сейчас виден нечетко, но в основе его лежит кашмирский узор. Виноградные лозы и лотосы.
— Опороченные грязью лотосы.
— Боюсь, что да.
Голос упавший, печальный. Она мечтает, чтобы я вышел вон: за дверь и дальше, дальше — прочь из ее жизни. Она даже не спросила, где я собираюсь ночевать. А ночевать-то негде! Но она всячески старается показать, что здесь мне места нет. Я выпил все вино, задал слишком много вопросов и заляпал грязью ковер ручной работы.
Жизнь людей, привыкших обитать в одиночестве, подчинена церемонным ритуалам и строгим правилам. Я нарушил множество правил. И она хочет, чтобы я ушел. И жалеет, что вообще со мной познакомилась.