Моя двойная жизнь
Шрифт:
— Но в этом есть особый шик!
Моя подруга Дамэн была очаровательна, но признавала только «шик». Незадолго до моего отъезда из Парижа она прислала мне следующие наказы:
В Честер-сквере будешь жить И на Роттен-роуд ходить Да в Парламент заходить, Вечеринки посещать, На визиты отвечать, Всем автографы давать И Гортензии внимать, Все советы выполнять.Я посмеялась над
Я очень люблю, когда меня навещают, но ненавижу ходить в гости. Обожаю получать письма, читать их, комментировать, но не люблю на них отвечать. Ненавижу места людных прогулок и обожаю пустынные дороги, уединенные уголки. Люблю давать советы и очень не люблю, когда их дают мне. Я долго упираюсь, прежде чем последовать чужому, даже мудрому совету. Усилием воли я заставляю себя признать справедливость этого совета и поблагодарить за него, ибо первым делом чувствую себя задетой.
Поэтому я не прислушалась ни к советам Гортензии, ни к советам Жарретта, и очень зря, так как вызвала у многих неудовольствие. В другой стране у меня появились бы враги.
Сколько писем, полученных в Лондоне, я оставила без ответа! Скольким очаровательным женщинам я не нанесла ответного визита! Сколько раз, приняв приглашение на ужин, я нарушала слово, даже не предупредив заранее! Это было отвратительно!
Когда меня приглашают, я легко соглашаюсь, обещая себе быть точной, но в назначенный час меня внезапно одолевает усталость, мне хочется помечтать, и данное обещание становится в тягость. Наконец, когда я готова решиться, время проходит, и вот уже слишком поздно предупреждать, слишком поздно ехать в гости, и я злюсь на себя, злюсь на других, злюсь на весь мир.
9
Гостеприимство — качество, слагаемое из первобытной простоты и античного величия.
На мой взгляд, английский народ — самый гостеприимный народ на свете. Его гостеприимство естественно и щедро. Если англичанин открыл перед вами дверь своего дома, то он уже никогда ее не закроет. Он прощает вам недостатки и принимает ваши причуды. Благодаря такой широте души я оставалась на протяжении четверти века любимицей и баловнем английской публики.
Первый же вечер в Лондоне привел меня в восторг. Я вернулась к себе в веселом настроении, сделавшись ярой англоманкой. Дома меня ждали мои парижские друзья, которые только что прибыли с судном и очень устали с дороги. Мой энтузиазм их разозлил, и мы проспорили до двух часов ночи.
На следующий день я отправилась на Роттен-роуд. Стоял чудесный день. Весь Гайд-парк казался одним огромным букетом, составленным из великолепно подобранных садовниками цветочных клумб, а также из пестревших там и сям разноцветных — голубых, розовых, красных, белых, желтых — зонтиков, защищавших от солнца светлые шляпы с цветами, под которыми сияли улыбками миловидные лица женщин и детей.
По кавалерийским дорожкам мчались головокружительным галопом на изящных чистокровных скакунах сотни хрупких, гибких и дерзких амазонок. Всадники — взрослые и дети — катались верхом на широкогрудых ирландских пони. Другие дети скакали на шотландских пони с длинной густой гривой. И встречный ветер трепал кудри детей и гривы лошадей.
По проезжей дороге между всадниками и пешеходами двигались коляски, почтовые кареты, догкары, экипажи на рессорах и элегантные кебы с напудренными
Эта жизнерадостная, исполненная изящества и роскоши картина живо напомнила мне наш Булонский лес, столь же элегантный и оживленный еще несколько лет назад, когда улыбающийся и беззаботный Наполеон III проезжал по нему в карете, запряженной цугом. Ах, до чего же он был красив, наш Булонский лес! Как гарцевали офицеры по аллее Акаций и какими взглядами провожали их светские красавицы! Повсюду тогда била ключом жажда жизни, а желание любить придавало бытию бесконечное очарование…
Я закрыла глаза, и мое сердце сжалось при мысли о страшном 1870 годе. Его уже нет в живых, нашего кроткого императора с лукавой улыбкой; его армию разбили в бою, удача ему изменила, а страдание его погубило.
И вновь во Франции забурлила жизнь. Но элегантная, полная шарма и роскоши жизнь все еще носила траурные одежды. Ведь едва минуло восемь лет с тех пор, как война подкосила наших солдат, разбила наши надежды и уничтожила нашу славу.
За истекшее время сменились три президента. Подлый маленький Тьер с низкой, продажной душой, сточивший зубы о разные режимы — монархию Луи-Филиппа, империю Наполеона III и исполнительную власть Французской Республики, — палец о палец не ударил, чтобы воскресить наш дорогой Париж, сломленный множеством невзгод. На смену ему пришел добрый, славный и ничтожный маршал Мак-Магон, которого в свою очередь сменил Греви. Но Греви был скуп и считал, что оборона не нужна ни ему, ни его соотечественникам, ни стране. Париж по-прежнему был в печали, и язвы, которыми наградила его через свой огненный поцелуй Коммуна, никак не заживали.
Наш чудесный Булонский лес носил еще следы ран, нанесенных ему национальной обороной. И аллея Акаций оставалась безлюдной.
Я открыла глаза и сквозь пелену слез увидела, что все окружающее свидетельствует о торжествующей любви к жизни.
Я решила вернуться домой, так как вечером должна была впервые играть на английской сцене, но чувствовала себя не в своей тарелке, и мной овладело отчаяние.
На Честер-сквер меня поджидали несколько человек. Мне не хотелось никого видеть. Я выпила чашку чаю и отправилась в театр «Гэти», где нам предстояло впервые встретиться с английской публикой. Мысль о том, что зрители избрали меня своей любимицей, наполняла меня ужасом, ибо я всегда испытываю страх перед выходом на сцену…
Будучи дебютанткой, я испытывала робость, но не страх. Встречаясь взглядом с кем-либо из зрителей, я краснела как маков цвет и стеснялась говорить во весь голос перед толпой молчащих людей. Виной тому было мое монашеское воспитание. Но страха я в ту пору не ощущала.
Впервые я испытала это тяжелое чувство в январе 1869 года, на седьмом или восьмом представлении «Прохожего». У этого небольшого произведения был колоссальный успех, и роль Занетто, которую я исполняла, очаровала публику, в особенности студентов.
Когда я вышла в тот день на сцену, внезапно раздались бурные аплодисменты. Я повернулась к королевской ложе, решив, что в ней появился император. Но ложа была пуста, и я убедилась, что все эти приветствия относились ко мне. Меня стала бить нервная дрожь, а глаза начало сильно пощипывать.
В тот вечер у меня был бешеный успех. Меня вызывали пять раз. И когда я выходила, студенты, выстроившись в два ряда, приветствовали меня, трижды прокричав мое имя.
Вернувшись домой, я бросилась в объятия моей слепой бабушки, которая жила у меня.