Моя купель
Шрифт:
Андрей принял меня за следователя или за уполномоченного по заготовке кормов для общественного животноводства.
— Какой протокол? — удивился я.
— Тогда зачем допрос?
— Не допрос... — Я немножко растерялся, не знал, с чего начать разговор. Пришлось признаться — ночь выдалась для меня такая, что голова кружится и в глазах рябит.
— А кто ты такой, что по ночам тут шастаешь? — спросил он с намерением прервать со мной беседу и заняться своим делом.
Я пояснил ему, что приехал сюда из Москвы и хорошо знал его отца — вместе на фронт уходили. И, передохнув, одними губами проговорил:
— Твой отец подорвался
— Постой, погоди... — Андрей удивленно вскинул плечи, тряхнул головой, оглянулся вправо, влево, затем вгляделся в меня: стою ли я на месте или растаял в утреннем тумане. Зачерпнул воды в свою кепку. Из кепки вода струилась, как из рукомойника. Предложил: — Давайте умоемся.
Умылись, сели в лодку. Он на поперечину в корме, я на связки зеленых веток, лицом к нему. Он, вижу, собирается что-то сказать и не может — губы вздрагивают. По щекам к углубившимся ямкам скатились прозрачные и, надо думать, солоноватые капли. Он промокнул их тем же платочком, каким утирался после умывания. Что ему виделось в моем лице — не знаю, но перед моими глазами он вырисовывался живым портретом того Андрея Таволгина, который навсегда остался в моей памяти. Только тот помоложе этого лет на шесть, щеки попухлее и лоб без глубоких морщин. В общем, передо мной в одном лице два Таволгина — отец и сын.
Надо продолжать разговор, а я не могу заставить себя поверить, что передо мной только один этот, реальный Таволгин. Впрочем, зачем я пытаюсь разделить их? Пусть и тот присутствует тут, в моем мысленном представлении, и контролирует, что я буду рассказывать о нем его сыну.
— В армии служил? — пришел мне на ум никчемный, казалось, в эту минуту вопрос.
— Три года в морской пехоте под Севастополем, — задумчиво ответил он и вдруг радостно: — Вспомнил, знаю... На фотографии рядом с отцом!.. Эх, черт, тупица, кого за следователя принял!.. Вы бывший секретарь нашего райкома комсомола?
— Бывший, — подтвердил я.
— Так чего же мы тут в прятки играем?! За мной, в мой дом!..
— Давай сначала твою «добычу» перетаскаем, — предложил я.
— Это мое дело. Впрочем, возьмите весла, а с этим я один совладаю...
Связки веток, стянутые в тугие пучки и соединенные между собой проволокой, переместились с лодки на его спину и грудь с такой быстротой, что я не успел понять, как это получилось. Передо мной вырос двугорбый воз. Он двинулся к отлогому склону берега. Зеленые увесистые тюки покачивают Андрея, проволока врезается в плечо, а он еще оглядывается, подсказывает, чтоб я ненароком не поскользнулся, не вывихнул ногу.
Перед домом встретилась старушка из соседнего двора.
— Андрейша, — сказала она, — тебя тут вчерась спрашивал какой-то из района. Музыканты на берег выходили, а он куда-то скрылся.
— Вот он. — Андрей повернул свою ношу и задел меня так, что я чуть в стену не влип. Но старушка увидела меня.
— Он самый... Бегу самовар ставить.
— Спасибо, — ответил Андрей, когда я наконец-то догадался выйти вперед и открыть ему ворота.
Во дворе двугорбый воз приподнялся на бугорок, на землю ухнула зеленая масса. Отдельные связки лопнули.
— Фу, — выдохнул он. — Вот такими вениками приходится и париться, и скот кормить.
Бревенчатый пятистенок под тесовой крышей снаружи украшен резными
— Здравствуй, Андрей, поздравляю тебя с вымпелом, — глядя на фотографию, говорю я те же слова, какие говорил тогда, весной сорок первого, И, повременив, продолжаю: — Вот приехал к твоему сыну посмотреть, как он живет, работает, послушать его. Хватка у него твоя, хорошим полеводом стал...
— Исполняю обязанности бригадира полеводческой бригады, — вздохнув, уточнил стоящий за моей спиной Андрей, — но хвалиться нечем и жаловаться некому: второе лето поля изнывают от жары, и, как назло, пыль да горячий ветер вместо дождей.
В горницу заглянула белокурая девочка лет двенадцати, как видно, из той же таволгинской породы — они все белокурые и курносые. По фотографиям можно проследить — у всех нос вздернут чуть кверху.
— Дяденька Андрей, — сказала она, — бабушка велела сказать — самовар готов. А шаньги я сама принесла. И можно мне с вами посидеть?
— Можно, только молчком, — ответил он и ушел за самоваром.
Девочка посмотрела на фотографии, затем на меня и, не проронив ни звука, принялась готовить к завтраку стол. Тут появился самовар, тихо допевающий свою самоварную песню.
Завтракаем не спеша, говорим о жизни прошлой и настоящей. Хозяин внимательно следит за порядком на столе, фиксирует взглядом каждое движение моих рук, успевает подвинуть ко мне ближе то сливочник со сливками, то сахарницу, то блюдце с топленым маслом, дескать, это к шаньгам подано, угощайся по-нашенски, по-сибирски и не осуждай, небось в Москве-то отвык от такой сервировки: тарелки без позолоты, ложки штампованные, без затейливых вензелей... Ведь здесь почти все так считают: раз стал москвичом, то непременно подавай кофе в золоченой чашке.
Смотрю ему в глаза, а вижу его отца. Вижу в метро на станции «Маяковская». Катается на «лестнице-чудеснице», и такой восторг на его лице, что у меня не хватает сил сказать: «Остановись, одумайся, ведь у тебя в руках оружие!» Тогда он первым попал на глаза возмущенного комбата, но обошлось без взыскания. С того момента он все чаще и чаще оказывался возле меня. Сильный и всегда жизнерадостный парень. Он не умел унывать, любил жизнь, жил улыбчиво, и вот... Стоим рядом с ним в траншее. Он справа. Ждем красную ракету — сигнал броска в атаку. Он старается оттеснить меня плечом за свою спину. Теснит упорно — ямка на левой щеке, которую мне видно, углубляется. Смеется, дескать, вот так надо перекидываться через бруствер, с улыбкой. Взвилась красная ракета, и мы бросились вперед, не подозревая, что кого-то из нас ждет взрыв противопехотной мины под ногами...