Моя любимая дура
Шрифт:
Я еще раз позвал Мураша и сделал несколько шагов по снежной мешанине. Скалы, снег, ледяные глыбы плыли перед глазами. Я никак не мог отдышаться. А хватит ли у меня сил помочь Ирине? Лавина, позволив воспользоваться своей энергией, вытянула из меня мою. Я ухватился рукой за сосновую ветку с куцей челкой из длинных иголок, торчащую из снега как флагшток, и тотчас услышал слабый стон. Знал бы, что я здесь один, то подумал бы, что это предсмертный вздох лавины. Я опустился на корточки, готовый припасть к снегу ухом, как к груди раненого.
– Еще разочек, пожалуйста! – попросил я. – И погромче!
– У-ух, –
Я выпрямился и заметил лунку, из которой вился едва заметный пар. Уменьшенная копия Ключевской сопки, на которую я как-то взбирался. Побежал к ней и едва не наступил на розовую, будто освежеванную руку. Опустился на колени, разрыл лунку и увидел застывший взгляд Мураша.
– Снег бывает теплым… только в жизни раз, – прошептал он, – когда смерть-старуха прибирает нас…
Помню, в моем детстве была такая забава – переводные картинки. Размачиваешь в теплой воде белый листочек, а потом аккуратно трешь по нему пальцем, и начинает проявляться что-то необыкновенно яркое и красивое, проступают детали рисунка, и высвобождается от бумажного плена сначала пушистый хвост, потом полосатые лапы, потом милая усатая мордочка кота или еще какого-нибудь зверя… Сейчас происходило что-то похожее. Я разгребал снег двумя руками, и постепенно вырисовывался цельный образ Мураша, лежащего в позе выжатого пододеяльника.
– Снег бывает теплым и тогда, мой друг, – продекламировал я, – если ты со страху обмочился вдруг.
Так, замечательно. Откопал две руки, две ноги, прикованные к сноуборду, и одну голову. Не считая исчезнувшей банданы, все на месте, вот только лицо неважное. Левая половина окрасилась в лиловый цвет, глаз заплыл и превратился в маленькую щелочку.
– Нечто похожее, – сказал я, аккуратно приподнимая голову Мураша, – я видел в национальном парке Перу на выставке хамелеонов. Подняться сможешь?
– Попробую…
Я встал у него за головой, просунул руки ему под мышки и потянул вверх тяжелое тело. Мураш сел, и тотчас из его носа хлынула кровь. Она выплескивалась толчками, словно вода из неисправного крана, и растекалась по куртке. Я слепил снежок и приложил его к переносице Мураша. Тот тяжело дышал, хлюпал носом, пытаясь втянуть кровь обратно.
– Что болит? – спросил я.
– Все, – прошептал Мураш.
– Ногами пошевелить можешь?
– А зачем?
Я отстегнул сноуборд и воткнул его в снег. Может пригодиться в качестве шины, если у Мураша что-то сломано. Вот только где бы взять веревку? Но он, кряхтя и скрипя зубами, все же поднялся на ноги, оперся о мое плечо и огляделся.
– Странно, – пробормотал он, каким-то нехорошим взглядом рассматривая меня. – Я ничуть не сомневался… Я был совершенно уверен, что вы погибли. Повезло.
– Мне?
– Нет, мне. Без вас мне были бы кранты.
Он оперся о доску как о костыль и сделал шаг. Скривился одной половиной лица, потому как другую невыразимо раздуло, и она оставалась неподвижной, потом сделал второй шаг, вскрикнул и сел на снег. Я стащил с него ботинок и оголил ногу. Призвал на помощь все свои дилетантские познания в медицине. Явных признаков перелома я не нашел, но ступня, как и лицо, распухла и посинела.
– И надо было тебе со мной спускаться? – произнес я.
– Чего
– До того места, где мы проводили спасательные работы, километра три, – ответил я, отрывая от подкладки своего комбинезона полиэтиленовый мешочек с запасной фурнитурой. – Хорошо, если меня ждут именно там, а не дальше.
Я вытряхнул из пакетика металлические детальки и наполнил его снегом. Плотно завязал горловину и приложил к гематоме.
– Дойду, – бормотал Мураш, натягивая на распухшую ногу носок. – Потихонечку, не торопясь…
Он не без усилий обулся и снова встал. Сначала переставил доску, как костыль, затем оперся на нее и сделал шаг. Отдышался, пощупал заплывший глаз, и снова: доска – нога – отдых, доска – нога – отдых… Кровь из носа хоть уже и перестала хлестать, но все еще капала, и Мураш шумно втягивал кровь и сглатывал. Глядя на него, я забыл, что у меня болит затылок.
– Вот что, дружок, – сказал я. – Такими темпами мы за неделю не дойдем, и ты еще больше опухнешь от крови. Давай-ка запрыгивай мне на спину.
Ни слова не говоря, Мураш схватил меня за плечи и без церемоний навалил на меня все свои килограммы. И сразу тупой болью напомнили о себе и нога, и спина, и плечо. Пришлось стиснуть зубы, чтобы наружу не прорвался крепкий мат. Не переоценил ли я свои силы? Сколько я смогу пронести его на себе по бездорожью?
Я пошел по самой кромке травяного склона, за которой начинались владения ледника. В этом месте он был широким и напоминал то ли гигантскую стиральную доску, то ли тощего белого зверя, который заснул на боку, подставляя небу свои рельефные ребра. Трудно было поверить в то, что эти завалы ледяных глыб находились в беспрерывном движении, сантиметр за сантиметром сползая вниз, в более теплые атмосферные слои, где начинали таять, источая десятки быстрых и шумных ручьев с грязной и студеной водой.
Моих сил хватило ненадолго, я остановился и повел плечами, давая Мурашу понять, что на этой остановке ему сходить. Мураш сполз с меня и сел на траву. Я смотрел на его ужасное лицо, на запекшуюся в ноздрях кровь и чувствовал себя виноватым, словно принял этого парня за своего врага, отметелил его как следует, а потом выяснилось, что я обознался.
– Вы говорили, что здесь опасно, что ледник подтаял, – сказал Мураш, рассматривая одним глазом белые ребра спящего зверя.
– Ниже, Антон. Это ниже. Еще километра три. Или четыре.
– Мы уже два прошли, а осталось по-прежнему три километра? – капризно произнес он. – Вы не хотите говорить мне правду?
Правду! Если бы я знал эту правду, то, не исключено, впал бы в отчаяние, ибо силы мои были не бесконечны. Боюсь предположить, сколько мне еще нести Мураша на себе. Выглядит он плохо. Ужасно выглядит. От его мутного глаза у меня немеет затылок, и хочется нажать какую-то кнопку, как в телевизоре, чтобы выключить изображение. И снег снова пошел некстати. Озноб начинает проникать под комбинезон, студить покойницким прикосновением кожу между лопаток и на груди… Я взял его с собой как помощника и единомышленника, но он оказался обузой. И чувство вины начинает устраиваться на моих плечах, и груз этот не скинешь, как Мураша… Темнеет или это у меня в глазах? Который час? Где же часы?