Моя мать Марлен Дитрих. Том 1
Шрифт:
Теперь Марлен должна вернуться в родное отечество, принять на себя историческую роль лидера германской киноиндустрии и перестать служить орудием в руках голливудских евреев!
Лицо моей матери стало пепельно-серым. Она быстро спрятала газету за спину.
— Нет! Нет! Никогда не читай этого! — В голосе ее зазвучала фальшивая нотка. — Иди, радость моя, сбегай на площадку и позови Джо! И найди Папи!
Я поняла, что это серьезно, и припустила! Я надеялась, что, несмотря на все происшедшее, Джо не откажется пойти со мной. Освещение еще не включили, слава Богу! Он выслушал мои объяснения, повернулся к ассистенту, приказал вырубить свет и вышел. Я отмахнулась от сыпавшихся на меня вопросов и побежала дальше, спрашивая у всех на ходу, не видел ли кто мужа мисс Дитрих. Он будто сквозь землю провалился. Может быть, решил уехать домой? Кому-то якобы показалось, что он зашел в гримерную
— Где горит?
Но когда я ответила: «Скажите, пожалуйста, мой отец у вас? Мисс Дитрих надо немедленно его увидеть!» — она сама открыла дверь, завязывая пояс халата.
— Он здесь, живой и невредимый! Не страдай, детка!
Она крикнула ему через одетое в атлас плечо: «Руди! Твоя германская леди хочет тебя! Скажи ей, я о-доб-ряю ее вкус!»
На несколько часов производство остановилось; Дитрих, ее муж, ее агент и фон Штернберг обсуждали создавшееся положение и думали, как ей поступить. В конце концов призвали главу отдела рекламы, и ему было сказано, что мисс Дитрих приняла решение: она попросит американского гражданства и навсегда порвет связи с Германией. Я заметила, что глаза моей матери припухли. Она все отворачивала голову. Должно быть, она плакала.
Судьбоносное решение, принятое под давлением обстоятельств и в считанные часы, как всегда у нее, оказалось стратегически верным. Подай Дитрих прошение о гражданстве хотя бы несколькими месяцами позднее, она к началу Второй мировой войны все еще была бы гражданкой Германии. А так через пять лет она уже получила свой первый американский паспорт — всего за четыре месяца до рокового сентября 1939 года.
Означало ли это, что я тоже буду наконец американкой?
Я читала все пресс-релизы, но ни в одном не говорилось о моем будущем гражданстве. Никто мне ничего не говорил, а я не решалась спросить из-за всех этих страстей дома и на студии. Секретарша Джо знала практически все на свете, так что я пошла к ней и получила информацию, «как стать гражданином Америки». На следующее утро я, смотря учительнице прямо в глаза, в лучших традициях ораторского искусства Рудольфа Зибера поставила ее в известность, что с сегодняшнего дня у нас будут уроки истории США и их президентов; что ей вменяется в обязанность познакомить меня, ее ученицу, с Конституцией Соединенных Штатов и со всем остальным, чем гордится моя будущая страна. Я не знала, буду ли я проходить процедуру получения гражданства, но не сомневалась, что, когда маме в конце концов придется принимать присягу на верность, она не станет учить ничего из того, что требуется по протоколу. Пусть хоть одна из нас что-то вызубрит! В глубине души теплилась смутная надежда, что, если я смогу все ответить правильно, они дадут гражданство и мне.
Последние съемки «Дьявола» прошли по-деловому, профессионально и без суеты. Мама была холодна как лед. В одном из последних посланий к ней Джо написал:
Я устал, Возлюбленная. Я не в состоянии более сражаться с тобой, с Любичем, который презирает меня почти так же сильно, как я ненавижу его. И к тебе я ничего уже добавить не могу. Я сам у себя списываю. Моим прощальным даром тебе будет самый великий из фильмов Дитрих. В нем я отдал тебе весь свой талант. Ты увидишь Дитрих высшей пробы, и этот фильм станет твоим любимейшим из семи наших фильмов.
Прочитав записку Джо, мама отдала ее отцу — молча. Она сделала то же самое и в день окончания «Дьявола», когда посыльный появился у нее в гримерной. Подчас немецкие слова бывают очень трогательными. Всегда трудно выразить чувства. Когда Джо писал: Danke, es was himmlisch, auf wiedersehen, он хотел сказать: «Благодарю, это было божественно. До свидания, прощай».
Мой отец сохранил эту записку, а мама ни разу ее не хватилась.
Мы отсняли портреты и рекламные кадры. Мне было велено привезти на студию своих зеленых подопечных, и Дитрих впервые сфотографировалась в изумрудах. Впервые на фотографиях запечатлены также ее новые брови. Она делала себе эти летящие дуги вплоть до «Сада Аллаха». Но они появлялись и после этого фильма, когда она в жизни хотела выглядеть как можно более «Дитрих» Освещения Джо, бывало, отчаянно не хватало, тогда его вызывали; он немедленно являлся в фотостудию, ставил свой магический свет и исчезал. Великолепные портреты, которые получались в результате, оказались одними из самых лучших снимков Дитрих, сделанных когда-либо. Эти лица излучают свет, искрятся, завораживают. Глаза непроницаемы, в них не разглядишь ничего, что могло бы потревожить совершенство образа. Но это требование профессии, и именно оно привлекало к ней мою мать больше всего. Личные проблемы оставались за кадром. Ничему, абсолютно ничему не позволялось внедряться в образ и воздействовать на конечный
Позвонил Джо. Готовая копия «Дьявола» ждала ее. Она пошла на просмотр одна, а дома сказала:
— Какая работа! Одно лицо прекраснее другого! Фильм так себе, но мы это знали с самого начала. Не имеет значения. Его должны изучать все, кто думает, что умеет снимать кино. Я весь просмотр держала Джо за руку. Я даже плакала. Суметь такое! Невероятно! Я все это ему сказала и поцеловала его чудесные руки. Я сказала, что он Бог, а он улыбнулся и произнес: «Если тебе понравилось, я доволен».
На другой день фон Штернберг отправился в свое очередное путешествие в дальние неизведанные края. Уехал один, не испытывая потребности ни в чьем обществе и, думаю, с надеждой на исцеление. К сожалению, нет на свете такого далека, куда он мог бы убежать от своей Лорелеи. В последнем рывке к спасению самого себя он порвал веревку, привязывавшую его к жизни, но опутывавшую его гений. Искры таланта мастера еще сверкали в последующие годы, но это были не более чем отблески прежнего небесного огня.
И вскоре все было так, будто Джо никогда не существовал, только подготовка фильма уже никогда не становилась таким захватывающим процессом, а результаты — столь великолепным зрелищем. С этих пор Дитрих уже не совершенствовала свой образ, а лишь повторяла его, что по-прежнему требовало большого труда, но не нуждалось в прежнем вдохновении.
Мама собиралась на званый вечер! Теперь это, вследствие своей редкости, превращалось в сенсацию.
— Здесь говорится: «в старой одежде!» — мама читала приглашение Кэрол Ломбард на вечер в Доме смеха на Венис Пиэр.
— Что она хочет сказать? «Старая одежда»? Как это по-ее — пытаться быть вечно «неповторимой и прелестной»! Позвони Трэвису на студию.
Я набрала номер и передала ей трубку.
— Трэвис? Ты слышал о большой вечеринке Ломбард? Что она имеет в виду под «старой одеждой»? Речь идет об истории или просто об обносках?.. О! Дома смеха действительно до такой степени грязны? Тогда зачем устраивать там вечер? Не знаешь, что она собирается надеть? Она, конечно же, шепнет на ушко «рекламе», и там будут фотографы… Да? Сейчас все думают, что могут носить брюки. Но что же мне надеть? Я собираюсь идти! Подумай! Давай сделаем нечто из «СТАРОЙ ОДЕЖДЫ»!
Она пошла на вечеринку в Дом смеха в шортах с голыми ногами, в мальчишечьих ботинках и носках, с веселеньким платочком на шее; фотографы были в восторге, а мама вернулась домой вся в синяках! Я встретила ее в холле.
— Радость моя, помоги подняться по лестнице! Не смотри на мои ноги! Тебе не стоит волноваться! Ну и вечеринка! Нас посадили на мешки с картошкой и заставили съезжать с огромных горок! Я думала, мы пролетим сквозь стену прямо в океан!.. А катающиеся бочки! Надо было бежать между ними, стараясь не упасть! Просто ужас! Все валились друг на друга и хохотали! Они считали, что это смешно! Ты знаешь эти жуткие зеркала, в которых выглядишь или карлицей, или гигантшей, или толстухой? Они тоже там были. Кому охота видеть себя толстым? Это я могу иметь прямо у себя в ванной и при этом на самом деле не выглядеть, как будто я вернулась с войны! Помнишь нашего продавца сорочек? Он на всех фотографиях оказался рядом с Ломбард. Весь вечер следил за передвижениями фотографов и успевал к месту раньше их. «Всегда готов», красавчик! Боже! Посмотри на мои коленки! В машине они не были такие страшные!
Колени действительно имели ужасный вид — как будто она на большой скорости упала с велосипеда на гравий. Ее блузка была сделана из того же плотного шелка-сырца, что и шорты, поэтому руки были хоть как-то защищены, но все равно рукава порвались на локтях, и сквозь дыры виднелись кровоточащие ссадины. Мы обмыли колени и голени, остановили кровь, после чего она погрузилась в горячую ванну с английской солью. Она морщилась от боли, но продолжала выпускать пар:
— И всем этим развлекать гостей? Хуже всего была штука под названием «взбивалка». Такая огромная чаша с небольшой платформой посередине, на которую мы сначала сели. И вдруг эта штука начала вращаться! Мы все слетели с лавки и попадали на дно чаши! Но на этом дело не кончилось, потому что тот, кто оказывался на платформе в момент остановки, объявлялся победителем! И вот мы на четвереньках в ужасе пытаемся вскарабкаться на полку, а это чудовище все крутится и смахивает нас обратно. Кого-то точно вырвало! Должно быть, коленки я разбила на этой штуке. Не могла же я остаться в стороне — все смотрели. Но такие дети! Как это по-американски! Веселиться, веселиться, веселиться! Бартелмесс, казалось бы, старик, а как ему понравилась эта жужжалка!..