Моя небесная жизнь: Воспоминания летчика-испытателя
Шрифт:
Время, проведённое на гауптвахте после забастовки, оказалось для меня небесполезным. В камере нас было несколько человек. Всех солдат, что находились вместе со. мной, я не запомнил. Но один, лет двадцати шести (очевидно, служил с отсрочкой), отпечатался в моей памяти на всю жизнь. Когда я его спросил, сколько времени он находится на гауптвахте, то в ответ услышал:
— Ну, около двухсот дней.
Если учесть, что он прослужил к тому времени полтора года, то срок был солидный. Теоретически, через два дня на третий он снова возвращался на «губу». Мы разговорились. Он, кстати, хорошо вышивал, что явилось для меня большим откровением. Его называли «директором гауптвахты». Начальство относилось к нему довольно сносно, его не загружали никакой работой, всё
Мне было любопытно, за какие дела он так долго сидит? «Директор» стал неторопливо рассказывать. Оказалось, что сначала его арестовывали за настоящие нарушения уставного порядка. Ну, а уже находясь на гауптвахте, как поведал «директор», он всегда пренебрежительно относился к любому труду. И за халатное отношение к трудовым обязанностям ему всё время добавляли срок. В результате, говорит, так прикипел к этому заведению, что личный состав подразделения, где он проходил службу, стал о нём забывать. А начальство, наоборот, стало привыкать к тому, что среди арестантов появился своеобразный староста. Иногда гауптвахта пустовала. И если в этот момент в часть прибывала проверка и необходимо было докладывать о том, сколько человек находится на гауптвахте, его вызывали и сажали для отчётности. Он при этом не испытывал никакого дискомфорта, приходил, садился. Распорядок у него был вольный, в отличие от нас, и никаких неудобств от своего пребывания здесь он не испытывал. И я понимал почему: нудная караульная или внутренняя служба его не изнуряла, и он отдыхал. Кроме того, если дисциплинарный батальон не идёт в зачёт службы, то гауптвахта вся целиком в него входит. И никакой разницы, где ты находился — в казарме или на «губе», для «дембельского календаря» нет.
Ко мне он относился неплохо и рассказывал всякие интересные истории, поражавшие иногда своей наивностью, но при этом помогавшие мне приобрести определённый жизненный опыт, в том числе и в вопросах службы. Он всегда повторял:
— Не сопротивляйся воле командира, никогда не упорствуй, гни свою линию молча. И сделай службу такой, чтобы она была приятна тебе и не досаждала командиру.
Это было его кредо. Командирам он не мешал, армии тоже, а служба потихоньку шла.
Меня же гауптвахта угнетала. Во-первых, там бегали крысы. Во-вторых, «доставал» железный распорядок: подъём в пять утра, в шесть часов нам давали пахнущую гауптвахтой похлёбку (кто сидел — тому знаком этот неповторимый запах). Затем отправляли на работы.
27. ШАХТЁРСКИЕ БУДНИ
Сидеть мне было всё-таки тревожно. И я решил поговорить со старшиной этого исправительного заведения: освободят ли меня досрочно, если я выполню свой план работ? Он обещал проконсультироваться. Через пару часов гауптвахтщик вернулся и сказал:
— Да, мы можем тебя выпустить через двое суток, если разгрузишь весь уголь для городка.
А уголь находился в подвале. Я этого подвала не видел, но почему-то согласился. Когда же осмотрел этот непочатый край работы, то даже мои накачанные мускулы дрогнули. И всё же я взялся за работу с юношеским азартом и остервенением охватившего меня отчаяния. Работа кипела. И там, надо сказать, я понял, что такое шахтёрский труд. В подвале в кучах темнел слежавшийся уголь. Его надо было разбивать ломом и колуном, а потом выбрасывать лопатой наружу. Далее этот уголь поступал в котельную и давал тепло всему военному городку.
Когда я с утра от души покидал этот уголёк в окошко подвала, сходил на обед и вернулся опять туда же, то до меня дошло: сидеть придётся дольше, чем предполагалось. Ведь в соответствии с негласным договором я должен перегрузить весь уголь, а я выбросил наружу где-то одну десятую его часть… Но тут на выручку подоспели мои друзья-курсанты. Узнав, что я должен выгрузить весь уголь из подвала, чтобы досрочно выйти с «губы», они пришли на помощь, и мы за двое суток справились с работой. Глаза старшины гауптвахты округлились, когда он, ничего не понимая, глядел на совершенно пустой подвал без единой крошки угля. Он даже мысли не допускал, что сопровождающие
Надо было отвечать за свои слова, и начальник гауптвахты должен был меня выпустить. Но, очевидно, зная мой характер, он пошёл на своеобразную уловку. Начальником комендатуры был майор Трач. Вот такая дивная у него была фамилия. Он был украинец, и все, кто служил в комендантском взводе, соответственно были украинцами. Не зря существовала в армии поговорка, что хохол самый верный служака. Ходил даже такой анекдот. Хохол закончил свою службу, и командир ему говорит: «Ты свободен и можешь ехать домой, а на прощанье я выполню любое твоё желание!» Тот отвечает: «А можно три часа взводом покомандовать?» В этой шутке есть доля правды, потому что только украинцы служили в комендантском взводе и отличались особым рвением к караульной и гарнизонной службе. Может, это пошло от их предков-казаков, но факт остаётся фактом — служили они наиболее рьяно.
А теперь о шутке, которую решило сыграть со мною украинское командование гауптвахты. Когда меня привели к Трачу, он сказал, что я свободен и могу через два часа идти к себе в казарму. Но сначала должен помыть полы в комендатуре. Ну, мытьё полов по сравнению с разгрузкой угля — занятие довольно лёгкое, хотя и унизительное. Лёгкое, потому что площадь комендатуры невелика, а унизительное оттого, что часть этой площади приходилась на «вертушку», то есть проходную, где постоянно сновали гражданские люди. Среди них были и знакомые девушки, которые могли увидеть Меницкого, моющего полы в довольно непритязательно виде. Но я пропел про себя: «Я свой позор сумею искупить…», без лишних эмоций взял тряпку и быстро вымыл все полы.
Наблюдать за моей работой был поставлен рядовой Конюшенко, прослуживший всего месяца два или максимум три. Форма, хотя и новенькая, сидела на нём мешком, а волосы были подстрижены под нулёвку, что подтверждало его солдатскую молодость. Помыв полы, я должен был ему доложить, что работа выполнена. Сам по себе доклад старослужащего (а я причислял себя к таковым, ведь прослужил к тому времени год и три месяца) молодому солдату уже был унизительным. Но я и этот позор сумел пережить ради свободы. И доложил ему:
— Товарищ рядовой, ваше задание выполнено.
Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
— Чичас мы побачим.
И в грязных сапогах прошёлся по чистым половым доскам, которые я только что вымыл. Сам он был парень высокий и нескладный, сапожищи носил 44-го или 45-го размера, и следы выглядели впечатляюще. Прошёлся он таким образом и, глядя мне в глаза, оценил мою работу уже по-русски следующей фразой:
— Да, но, к сожалению, полы вымыты очень плохо.
Я смолчал, ничего не сказал. Затем снова вымыл полы. Когда я снова доложил ему, что полы вымыты, он заново вышел сначала на улицу, а потом, пройдя по чистому полу в грязных сапогах, отметил, что полы я мыть, к сожалению, не научился. Тогда, глядя ему в глаза, я сказал, что, к сожалению, у меня плохо со слухом и я хочу, чтобы он повторил, поскольку я не расслышал точно, что я умею и чего не умею. Он мне и повторил, что за те полтора года, которые я прослужил, полы мыть так и не научился.
Тут я хладнокровно произнёс:
— Вот теперь я понял.
Затем достал тряпку из ведра и этой тряпкой влепил ему по физиономии. Он хотел на меня броситься, но получил ещё пару ударов этой грязной тряпкой снова по физиономии и испугался. Спустя две минуты пришёл майор Трач и отправил меня обратно в камеру. Так закончился мой первый поход за справедливостью и верой в правое слово командира. Конечно, мне было обидно: мы с друзьями переворочали ради моей свободы горы угля… Они приготовили мне царский ужин и почти всей эскадрильей ждали моего возвращения с «губы». Думаю, у нас получился бы очень неплохой вечер. Но, увы, ему не суждено было состояться.