Моя повесть-2. Пространство Эвклида
Шрифт:
Вместо эстетики белого мрамора Греции материалами вводятся золото, серебро, слоновая кость и мозаичная сварка. Историки отмечают, что на один амвон Софии пошел весь годовой налог с Египта. На Юстиниана же ими возлагается и слава изобретения купола этого замечательного храма. Купол Софии, покоящийся на четырехграннике, не был знаком грекам. В сухом летописном изложении - и то чувствуется растерянность строителей перед задачей, поставленной пред ними Юстинианом. Не доверяя впервые производившимся
Мы, привыкшие к впечатлению от действия на нас полу-шаровой купольной формы, с трудом можем восстановить впечатление, которое эта форма производила на впервые ее увидевших. Недаром купол с юстиниановского почина становится бесконечной темой мирового строительства. Захватывающее действие сферичности через Микеланджело, Браманте и до наших дней еще пьянит людское воображение.
Купол Святой Софии выдержал первое длительное землетрясение 553 года и только после второго - 557 года - дал трещины и год спустя рухнул.
Купол возводится снова, и на подпружных арках его взметывают еще выше. По окончании работ храм наполнили водой, чтоб стропила лесов при их разборке и при падении вниз не сотрясли свода.
Эффект масштабности в Айя-Софии заключается в несоответствии наружного размера с внутренним: уширенная императорским въездом, приплюснутая, кажущаяся снаружи скромной по величине, София поражает размахом пространства, когда в нее войдешь.
После этого, когда я перебросился в афинский Акрополь, я удивился миниатюрности масштаба греческих зданий, трогательно пред ними было очень, как пред любимой игрушкой детства, но, словно на письменном столе расположенные античного стиля принадлежности, предстали предо мной храмы, портики, фронтоны и колонны Акрополя, знакомые наизусть ордерами, волютами и профилями.
Купол дал мне новое ощущение пространства, которого мне уже недоставало в искусстве греческом…
Мраморное море отливает оттенками синего бархата со всплесками лазури, а в глубинах его - тени цвета созревших слив.
Эгейское море цветится, как голубые глаза рыжего грека.
Изжиты, исхожены, отработаны формы холмов, островов и берегового профиля. Сколько житейских волн сглаживали пейзаж, бороздили его, взрывали, разрыхляли и утаптывали.
Роются ученые, бродят мечтатели на развалинах великой страны, все еще надеются вскопнуть последнее откровение греческой установки мира. Но, вероятно, уже в совершенстве изысканы эти холмы, недаром во всех столицах мира греческой энергией полны музеи и библиотеки. Здесь нее, на месте, фабрикуются подделки танагр и мраморов для восхищения благодушных туристов… Олимп
Так думал я на борту парохода, огибая Грецию с мягкими силуэтами ее холмов, со сверкающими белизной памятниками…
– Вот Олимп!
– воскликнул стоявший со мной молодой грек, простирая руку к священной горе, заросшей миртами и выделяющейся среди других холмов. Я инстинктивно снял шляпу.
– Неправда ли, как она прекрасна, моя великая родина?!
– Это и всех нас родина, - сказал я и почувствовал легкую спазму в горле от элегического волнения.
Воспламенел юноша от моего замечания и загорелся великим прошлым, переводя его в настоящее.
Он говорил, что весь культурный мир живет запасами его предков. Что только Греция вывела человека из потомков архаического сознания. Она победила лавины варваров, разумом красоты обуздала их разрушительные инстинкты… И что, как огонь ни расходуется, сколько бы от него ни брали зажжения, так и сумма эллинизма пребывает полной здесь, в его стране.
– Боги живы, сквозь копоть христианства чисты их лики, - они правят и будут править миром. Они хранят страну и народ, создавший их… Олимп активен, как никогда!
Юноша упростил голос для перехода на политику.
В самом деле, как же себе объяснить сохранность нашу на вечно клокочущих Балканах, под со всего света протянутыми на нас лапами, мы живы, бодры, предприимчивы, мы делаем политику, с которой считаются державы!
Зачем мне было высказывать ему мои предположения о том, что европейские нервы, благодаря географии его страны, переплетаются здесь от Босфора до Патраса и от Салоник до Смирны? Что большие псы, чтоб не перегрызться насмерть из-за этих мест, предоставили их щенятам, как наименьшему злу?
Зачем было мне огорчать юношу, что антики постепенно ликвидируются в рисовальных школах?
Я вздохнул о величии Фидия, Праксителя и сказал юноше, что я знаю то, что я ничего не знаю…
И, конечно, я… - то есть не я, а мудрец, словами которого я выразил себя, - был прав…
С Цикладских островов море стало неспокойно, В ночь разыгралась погода всерьез. Это - когда неразговорчивой стала команда парохода и когда капитан не менял вахты.
Засвистели снасти, затрещал пароход старым кузовом. Мачты заныряли небом.
На палубе начались плач и молитвы и шараханье в защитные места от разбиваемых в борта гребней волн.
Как на теле судорожно ежившегося чудовища, чувствовалось на пароходе. Небо было ясное. Чертеж звезд изменился: ниже сползла Полярная, и хвост Большой Медведицы чертил у горизонта. На юге обозначились новые для меня узоры созвездий.
Проскальзывали на мостики, в машины и наверх матросы.