Моя Прекрасная Ника
Шрифт:
– Значит, я могу надеяться? – засмеялась она. – У меня есть шансы? Я могу выбросить из головы образ разбитого корыта?
– Я отвечу. И прошу мой ответ не считать шуткой или игрой. Вы мне очень нравитесь. Причем это не та влюбчивость, которая в юности и молодости могла дать вспышку в сторону чуть ли не каждой смазливой девушки. Нет, нет, и ныне сердце мое не молчит. Оно в радостном, волнительном, томительном смятении. Но, кроме того, я каким-то шестым чувством понимаю, что вы – особенная. И страшновато: удостоюсь ли вашей благосклонности?
– Я привязалась к вам еще 30 лет назад. И во всей последующей жизни думала о вас.
Он
– Вам жаль?
– Да… Это сложно… И рассказывать долго. Книги можно написать. На исходе пятого года жизни с первой женой я окончательно убедился, что глубоко несчастен с ней. Это совпало с нашим переездом из Москвы в Ташкент. И еще с одним событием – появлением на моем небосклоне ярчайшей звезды, женщины чрезвычайно обаятельной, красивой и с неудачностью личной жизни, похожей на мою.
– Она – ваша вторая жена?
– Да… Она меня поразила с первого взгляда. После первой встречи мы с ней не виделись три месяца. Потом так повелось, что виделись каждый день, на людях. И понесло меня в буре восторга и упоения. Это была та самая любовь, которую жаждал с детства. Но в первые 7-8 месяцев я страшно сомневался – до судорог в сердце, ужасно колебался – до спазмов в голове. Это было глубоко драматично… Едва ли не смертельно… Очень долго и тяжело уходил из семьи, от детей… Четыре года… Только потом любимая женщина посмотрела на меня благосклонно. Последнюю треть нашего недолгого супружества – всего 14 лет! – она угасала от букета болезней.
– И вы ее любите до сих пор? И потому не ужились ни с одной из последующих трех жен?
– Ну, это были не совсем жены, но кандидатки. А Ширн, жену, да, люблю.
– И я ее люблю за то, что вы ее любите.
Он опять замер. В его глазах она увидела еще б'oльшую волну боли.
– Вы – необыкновенная. Другим женщинам я никогда не признавался вот так в открытую, что продолжаю любить. Вернее, они не давали мне объяснить, что сердце – огромно, что пределы, занятые в нем покойной женой, вечны, но что есть другое пространство, свободное, в которое непременно должна войти другая женщина. Они опережали меня. Одна начинала мрачнеть, ревновать, злиться. Пятая – чуть ли не фыркала от неудовольствия. Десятая – упрекала: мол, что же ты делаешь возле меня, коли так любишь свою жену. Потому я и говорю сейчас, что вы, быть может, единственная на всем свете такая добрая, понимающая, сопереживающая.
– Отчего же вам сейчас так больно?
– Я отвечу так же открыто, как в нынешний вечер до сих пор получалось у меня. Хотя это опять-таки сложно. К тому же придется потревожить душу усопшей жены. Это – нехорошо. Но вранье или недоговаривание – сейчас еще хуже. Ширн имела потрясающую внешность. Она была не просто красавицей, но внешне неотразимой для любого мужчины. Как и вы, Ника… Внутри же Ширн была обыкновенной, рядовой женщиной. Вы – великая и в себе. Оттого мне и больно, что у Ширн ум, сердце и душа были не с вашего редчайшего ряда.
Карие, почти черные глаза Вероники светились пониманием, благодарностью, счастьем.
– Я не всегда была такой, какую вы сейчас просвечиваете своими пронзительными глазами и интуицией. И мне нужно было познать болото разочарований, одолеть горы трудностей, не утонуть в море страданий.
– И судьба свела нас именно тогда, когда мы оба созрели для этой великой встречи.
Она положила свою руку на его пясть. Он внутренне вздрогнул, хотя внешне
Они и не заметили, что уже давно не отводят взглядов в сторону, обмениваясь лишь короткими контактами, но смотрят друг другу в глаза – неотрывно, легко, просто, искренне, радостно, как в жизни могут лишь малые дети, а влюбленные мужчина и женщина – только в фильмах.
– У вас есть какие-либо воспоминания о пионерском лагере 30-летней давности? – спросила Ника.
– Много воспоминаний. В столовую отряд надо было водить строем, и дети в дороге должны были хором выкрикивать речёвки. Озеро, в котором было полно рыбы. Моя рыбалка: я с детства большой любитель ужения. Соревнование между отрядами на приготовление лучшей ухи из рыбы, которую сами же должны были словить. Благодаря моим навыкам в этих делах, наш отряд занял какое-то призовое место. Чуть ли не на каждом рассвете я просиживал с удочкой на озере. Собственно, просиживать и не было возможности: клёв был бешеный! Вялил пойманную рыбу, вывешивая для сушки в подсобке нашего павильона. Однажды обнаружил, что мои запасы заметно поубавились. Принялся выяснять. Оказалось, что дело рук одного из мальчишек нашего отряда по имени Армен. Когда же я взял его в оборот своими попреками и воспитательными разъяснениями, он на все мои попытки утверждал одно и то же: «Я хвосты не ел. Хвосты не ел». Ага! А как же ты посмел есть остальное?! То, что не твое?! Без разрешения?! А он опять: «Я хвосты не ел».
– Я это помню! – засмеялась Ника.
– Много и других зарубок в памяти. Смотр художественной самодеятельности. Каждый отряд должен был подготовить один-два номера. Я, не мудрствуя лукаво, сколотил небольшой хор, выучил его популярной песне «Гренада» и сам тоже выступил на сцене в качестве хориста и солиста.
– Это я помню лучше всего! – захлопала в ладоши Ника. – Как сейчас, помню ваше соло. Первое. Хор поет: И мертвые губы шепнули: «Грена…» И вы продолжаете один, чистым и печальным тенором:
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель.
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
– А второе ваше соло – в самом конце, когда вы заканчиваете вторую половину последнего куплета:
Не надо, не надо,
Не надо, друзья…
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
– О, какая у вас память! – восхитился Фархад.
– Просто это песня потом всю жизнь сопровождала меня. Кстати, а вы знаете, что Михаил Светлов написал «Гренаду» в 1926 году?
– Да?! Даже не подозревал об этом! В моем сознании с того самого пионерского лета в Пскенте как само собой разумеющееся сидело понимание: автор сделал синтез двух гражданских войн – нашей и испанской!