Моя семья и другие звери

Даррелл Джеральд

— Сомерсет? — произносил Кралевский с видом судьи.

Я сдвигал брови, отчаянно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об этом графстве. Кралевский следил за моими умственными усилиями, и от беспокойства глаза его раскрывались все шире.

— Ну ладно, — говорил он наконец, когда становилось очевидным, что мои познания о Сомерсете равны нулю. — Ладно, давай оставим Сомерсет и поговорим об Уорикшире. Ну вот, какой там главный город? Уорик! Совершенно верно! А что же производят в Уорике?

По мне пусть бы они там вовсе ничего не производили, в этом Уорике, но я рискнул и сказал наугад: уголь. Я уже заметил, что если называть

все продукты подряд (неважно, о каком графстве или городе идет речь), то рано или поздно отыскивается правильный ответ. Страдания Кралевского из-за моих промахов были неподдельны. В тот день, когда я сообщил ему, что в Эссексе производят нержавеющую сталь, в его глазах стояли слезы. Но эти долгие периоды огорчений с лихвой возмещались необыкновенной радостью и восторгом, когда мой ответ по какой-нибудь странной случайности оказывался правильным.

Раз в неделю мы мучались над французским языком. Кралевский говорил по-французски отлично, и слушать, как я коверкал язык, было для него почти невыносимо. Довольно скоро он обнаружил, что заниматься со мной по обычным учебникам совершенно бесполезно, поэтому отложил их в сторону и взял трехтомник о птицах, но все равно это был для нас тяжкий труд. По временам, когда мы в двадцатый раз читали описание оперения малиновки, на лице Кралевского появлялось выражение мрачной решимости. Он захлопывал книгу, выбегал в прихожую и через минуту появлялся в изящной панаме.

— Я думаю, небольшая прогулка освежит нас немного… проветрим наши мозги, — объявлял он, с неприязнью взглянув на «Les petits oiseaux de L'Еuгоре». ^[4] — Я думаю пройтись по городу и вернуться обратно на эспланаде. Как ты на это смотришь? Отлично! Ну, не будем зря терять времени и воспользуемся прогулкой для разговорной практики французского языка. Итак, ни одного слова по-английски, будем говорить только по-французски. Таким образом мы его и выучим.

4

«Мелкие птицы Европы» (франц.).

И вот почти в полном молчании мы ходили по городу. Прелесть этих прогулок заключалась в том, что, куда бы мы сначала ни пошли, мы неизменно, так или иначе, оказывались на птичьем рынке. С нами происходило почти то же самое, что с Алисой в саду Зазеркалья: как бы решительно мы ни шагали в противоположном направлении, все равно в два счета попадали на маленькую площадь, где на прилавках громоздились клетки из ивовых прутьев и воздух звенел от пения птиц. Французский язык сразу забывался. Он отходил в ту область, где оставались исторические даты, алгебра, геометрия, главные города графств и подобные им вещи. Глаза у нас сияли, лица разгорались, мы ходили от прилавка к прилавку, внимательно разглядывали птиц, отчаянно торговались с продавцами и понемногу нагружались клетками.

Потом нас внезапно возвращал на землю перезвон часов в жилетном кармане Кралевского, который, с трудом удерживая свой шаткий груз, пытался вытащить часы из кармана и остановить их.

— Бог ты мой! Двенадцать часов! Кто бы мог подумать?! Пожалуйста, подержи эту коноплянку, пока я остановлю часы… благодарю… Нам ведь надо торопиться, а? Вряд ли сможем идти пешком с таким вот грузом. Ах, боже мой! Надо взять извозчика. Экстравагантно,

конечно, но тут уж ничего не поделаешь!

Мы перебегаем площадь, складываем наши щебечущие, порхающие покупки на извозчика и катим к дому Кралевского. Стук копыт и звон упряжки весело смешиваются с чириканьем нашего птичьего груза.

Я прозанимался с Кралевским уже несколько недель, прежде чем открыл, что он живет не один. Во время наших занятий он иногда останавливался прямо в середине задачи или перечисления городов и склонял голову набок, как будто прислушивался к чему-нибудь.

— Извини, пожалуйста, — говорил он. — Мне надо отлучиться на минутку к маме.

Сначала это меня очень удивляло, так как я считал Кралевского слишком старым и не ожидал, что у него может быть жива мать. Поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что это просто вежливый предлог для того, чтобы выйти в туалет. Я отлично понимал, что не все люди могут говорить об этом с такой легкостью, как у нас в семье. И вот как-то утром я съел за завтраком слишком много мушмулы, она дала о себе знать в середине урока истории. Поскольку Кралевский был так щепетилен в этом вопросе, я решил выразить свою просьбу вежливо, воспользовавшись его собственной манерой выражаться. Твердо поглядев ему в глаза, я объявил, что хотел бы повидать его маму.

— Мою маму? — поразился он. — Повидать мою маму? Сейчас?

Я не мог понять, что его так удивляет, и просто кивнул.

— Хорошо, — сказал он неуверенно. — Конечно, она будет рада тебя видеть, но я все-таки пойду узнаю, удобно ли это теперь.

Он вышел из комнаты, все еще как бы недоумевая, и через пять минут вернулся снова.

— Мама будет рада повидать тебя, — объявил он, — только просит извинить ее за то, что она немного не в порядке.

Я сказал, что ни чуточки не возражаю, если его мама будет не совсем в порядке, с нашей это тоже иногда случается.

— А… э… да, да, я так и думал, — пробормотал он и поглядел на меня с беспокойством.

Кралевский провел меня по коридору, открыл дверь и, к моему совершенному изумлению, впустил в большую темную спальню. Это был настоящий цветник. Повсюду стояли вазы, кувшины, горшки со множеством красивых цветов, сиявших в полутьме комнаты, словно драгоценные камни на стенах пещеры. С одной стороны стояла огромная кровать, и на ней среди груды подушек виднелась маленькая, почти детская фигурка. Когда мы подошли поближе, я подумал, что женщина эта очень старая, так как ее тонкое, болезненное лицо было покрыто густой сеткой морщин, избороздивших ее мягкую, бархатистую, словно молоденький гриб, кожу. Но больше всего поражали в ней волосы, густым каскадом спадавшие ей на плечи. Они занимали полкровати и были самого изумительного темно-рыжего цвета, какой только можно себе вообразить. Волосы сверкали и искрились, будто от огня, напоминая мне осенние листья или блестящую зимнюю шкурку лисицы.

— Мама, — тихо окликнул ее Кралевский, проходя через комнату и садясь на стул у кровати. — Мама, Джерри к тебе пришел.

Миниатюрная женщина подняла прозрачные, бледные веки и посмотрела на меня большими карими глазами, ясными и умными, как у птицы. Из глубины золотых волос она подняла тонкую, красивую руку в кольцах и с озорной улыбкой протянула ее мне.

— Я очень рада, что тебе захотелось повидать меня, — сказала она тихим, хрипловатым голосом. — В наше время люди моего возраста многим кажутся скучными.