Моя шамбала
Шрифт:
Дома я застал заплаканную мать. Она утешала бабушку, которая в голос причитала. Отец нервно ходил по залу.
– Вовка, ешь сам! Там я тебе на столе все оставила, – сказала мать.
Я сел за стол. Из слов матери и по причитанию бабушки я понял, что Леху снова взяли. Приехал «Черный ворон», и два милиционера увезли моего горемычного неудельного дядьку.
Глава 8 Прокурорские дочки. В лес за порохом. Землянка. Гильза с предсмертной запиской. Костер. Наказание. Сон
Сквозь сон я услышал голоса матери и тети Нины. Голоса
– Даром что красивая, а будет так перебирать и в девках останется, – слышал я голос матери. – Другая и некрасивая, а, глядишь, замуж выскочила и жить еще как будет.
– Это уж точно, – поддакивала тетя Нина. – Недаром говорится, «Не родись красивой, а родись счастливой».
– Чем Витька не жених? Воевал, собой видный, серьезный. И семья хорошая. Дядя Петя – шишка по сельскому хозяйству. Тетя Клава сроду за ним не работала.
В голосе матери слышалась обида за Витьку. Тетя Нина чуть помолчала и с матерью не согласилась:
– Да нет, Шур, простоват все же Витька для нее. – Деревенские они, а Ленку вон как воспитали, как одевают. Сейчас-то приехала к родителям из Ленинграда. В институт поступила.
– Ну, не знаю, Витька на руках бы ее носил. Уж очень они гордые.
– Насильно мил не будешь.
– Старые говорят: стерпится – слюбится. А сейчас женихи, где они? Другая рада бы хоть за какого ни на есть инвалида, лишь бы мужик был.
– А по мне, чем какой-нибудь, лучше вообще никакой, – зло ответила тетя Нина. Недовольные друг другом женщины замолчали.
– Все же Витьку жалко, извелся весь, – примирительно сказала мать.
– Ничего, от этого еще никто не умирал. Сук по себе рубить надо. И Витька твой найдет бабу попроще и думать про Ленку забудет.
В большом доме с высокими окнами напротив жил прокурор с прокуроршей и двумя дочерьми, Еленой и Эллой. Девятнадцатилетняя Елена была настоящей красавицей, и за ней робко ухаживал демобилизованный офицер Витька Голощапов. Ходил Голощапов в военном кителе без погон, в синих галифе и хромовых сапогах. Китель украшали желто-красные нашивки о ранениях и шесть медалей. Голощаповы занимали просторную квартиру в нашем доме, а окна их выходили на улицу и смотрели на прокурорские окна.
Наша ровесница Элла с нами не водилась, ее учили играть на пианино, и она изводила улицу гаммами. Кроме гамм мы от нее больше ничего не слышали. Иногда она пела под свои гаммы, голоса не хватало, и она пускала «петуха». Мы дразнили Эллу с улицы, кукарекая на все лады. Тогда ее мать захлопывала окна, предварительно обозвав нас «хулиганьем» и «босью драной».
Жили прокуроры богато, У них был телефон, может быть, единственный на улице. Позже телефон поставили переехавшим в наш двор в пустующую квартиру в кирпичном доме Григорянам. Месроп Аванесович Григорян, отец Армена и его сестры Таты, работал в горкоме партии.
– Мам, есть хочу! – окончательно стряхнув с себя сон, заявил я.
– А, проснулся. Умойся сначала, потом будешь есть.
– Хотя бы «здравствуй» сказал, жених, – засмеялась тетя Нина.
– Здравствуйте.
– То-то здравствуйте! – ворчливо заметила мать. –
– Здоровый парень, чего ему не носиться? – заступилась за меня тетя Нина. – Пусть мускулы нагуливает.
Я не сказал, куда меня понесет сегодня, потому что сегодня мы шли в лес, куда дорога нам была заказана. В лесу оставались еще снаряды, патроны и могли быть мины. И хотя минеры поработали везде, где могли быть мины, опасность наткнуться на мину оставалась. Все еще помнили, как на мине в Медвежьем лесу подорвались братья Галкины и Толик Беляев из нашей школы. Старшего Галкина разнесло на куски, Толику оторвало ногу и ранило в голову, и он так и умер, не приходя в сознание. Младшему Галкину, наверно, потому что он шел последним, «повезло»: он лишился двух пальцев на левой руке, у него осколком вырвало щеку и контузило. Минеры еще раз прочесали лес миноискателями, но кроме мин оставались еще патроны, неразорвавшиеся снаряды, гранаты.
Тогда попало под горячую руку от матери Ваньке Пахому. Она отодрала его ремнем, приговаривая:
– Не ходи в лес, не ходи!
Мы потом спросили, заступаясь за Ваньку:
– Тетя Клава, за что вы его били, он ведь в лес не ходил.
– Знаю, что не ходил, – согласилась тетя Клава, – Только теперь уж точно не пойдет.
– Галкина хоронили в закрытом гробу. Толю несли в открытом. Но какое это имело значение! Обоих не было в живых.
После этого случая в лес ходить долго никто не решался. Потом у ребят с других улиц появился порох причудливой формы: в виде желтых цилиндриков; мелкий, черными кристалликами, и в виде палочек. Мы выменивали порох на биты, покупали на выигранные пятаки. Порох вспыхивал от спички и моментально сгорал, хорошо стрелял, если его положить на железку или гладкий камень и ударить молотком или другим тяжелым предметом…
Пойти в лес предложил Монгол.
– Там этого пороху навалом! – сказал Монгол.
– А если подорвемся? – сказал осторожный Самуил Ваткин.
– Никто не подрывается, а мы подорвемся? – в голосе Монгола была убийственная ирония, и мы нашли его довод разумным.
– Дома – никому! – предупредил Монгол и показал кулак…
По городу ехали трамваем. Сбились кучей на задней площадке поближе к дверям, пугливо озираясь на проход вагона, чтобы не прозевать кондукторшу. А когда где-то рядом раздалось: «Кто еще не взял билетики» и Монгол крикнул: «Атанда, прыгай», мы, не раздумывая, повыскакивали из трамвая. Последним прыгал Сеня Письман, прыгнул и растянулся на мостовой, быстро вскочил и, прихрамывая, побежал за нами. Следом неслись ругательства кондукторши.
– Кто ж так прыгает, дурачок? – стал отчитывать Монгол Семена. – Надо прыгать вперед и стараться пробежать за трамваем, а ты сиганул назад. Хорошо еще, мордой мостовую не пропахал. Чем стукнулся-то?
Сеня захныкал, одной ладонью утирая хлюпающий нос, другой, держась за то место, которым сдуру ударился о мостовую.
– Не ной, – Монгол хлопнул Сеню по плечу. – Не голова, пройдет.
Ближе к железнодорожному вокзалу стояло недостроенное с довоенных лет здание причудливой формы из красного кирпича.