Моя Сибирь (сборник)
Шрифт:
Горький давно в России, объездил ее, участвовал в различных литературных объединениях, издавал, издает журнал… Не пойдешь к нему без книги – а книга все-таки не кончена. Подзаголовок ее – «История одной судьбы»: могу ли я считать повесть конченой, не вместив в нее такую важную главу, как «Котик Сараджев в Америке»? Разумеется, я должна ждать! День набит: работа, быт, занятия языками с сыном, – даже нельзя понять, куда же вмещались частые встречи мои с Котиком? Сколько колоколен опробовано с ним «на предмет звука» и сколько ночей над тетрадями повести… И метет и метет метель жизни…
Дни, недели, месяцы – шли, слухов – множество. Но в моем занятом дне – не до них. Непонятность с этой Америкой,
Котик в Гарварде
А вот реальность событий, узнанная мною десятки лет спустя.
В 1930 году к Константину Соломоновичу, отцу Котика, явились два американца с предложением его сыну, «мистеру Сараджеву», поехать в Соединенные Штаты, заключив контракт на год. Они обещали построить ему в Гарварде звонницу, закупив нужные ему колокола в СССР, и он будет давать колокольные концерты. Они слышали его звон, восхищены – ведь это целая симфония на колоколах! Котик согласился на это предложение.
Вот в эти месяцы я не видела Котика – он исчез; как я позднее узнала, он был предельно занят отбором колоколов, закупаемых Америкой для будущей звонницы. Он обходил колокольни, прослушивая звук любимых колоколов, составлял списки закрытых церквей, откуда их надо было снимать, и сосчитывал их вес. Эти списки хранятся и поныне. Какие же это образцы и доказательства его трудолюбия! Как точны его указания, как подробны – нумерация колоколов, их названия, растущее число подборов – и сколько жара и воли положено в эти списки! Подборов, из которых ему в итоге этого труда предстояло выбрать то, что поедет с ним за океан – прогреметь, прозвучать русской славой на чужой земле!
Нелегко было оформить столь необычное путешествие: немало времени заняло получение соответствующих документов. В итоге стараний и хлопот он получил бумагу на английском языке, где значилось, что «гражданину страны, которая не признана Соединенными Штатами, дается въезд на 12 месяцев как временному посетителю в роли эксперта по колоколам».
И Котик Сараджев выезжает в Америку, везя свой звон, который зазвучит на территории Гарвардского университета, куда стекутся толпы чужеземцев – слушать советского звонаря! Но по пути следования «временного посетителя» происходит не совсем обычное происшествие. Провожавший Котика на поезд дал телеграмму, чтобы встретили его в Ленинграде, откуда завтра отойдет пароход. К удивлению встречавшего, Сараджева в поезде не оказалось. Положение было трудное: колокола уезжали, а звонаря при них не было. Более суток искали его и – нашли: преспокойно и радостно сидел он на одной из ленинградских колоколен, уже вторично, видимо, проведя там звон во время утренней службы, восхищаясь звуком еще с поезда услышанных им колоколов, – и, должно быть, забыл про Америку! Так пароход и отошел без него. Но много позже узнала я, что ночевать – должно быть, на второй день – он пришел к знакомому музыканту, Юрию Николаевичу Тюлину, композитору, и у него прожил, дожидаясь следующего парохода, несколько недель.
– Контакта у нас не получилось, – рассказывал Ю. Н. Тюлин, – он то и дело пропадал, уходил, должно быть, осматривать колокольни, звонил, был возбужден предстоявшей поездкой, тем, как там оборудуют ему звонницу, и настоящего общения у нас не получилось… На обратном пути я его не видал.
Передо мною фирменный бланк с немецкими словами: «An Bord» («На борту» – заголовок пароходного почтового бланка). Из Америки он возвращался пароходом через Германию. Наверху страницы немецкое «Den» (обозначение числа) – и пустая строка, без числа. Рукою Котика, крупно, карандашом:
«1. 23-го числа во вторник я в Гамбурге. Накануне, в понедельник вечером, перед тем как ложиться спать, – уложить сорочку
2. Перед тем как выходить в Гамбурге, надеть кожаную куртку, теплую шапку и ботики.
3. На железнодорожном вокзале получить билет (по купону), затем получу (тоже по купону) дорожные деньги, 50 долларов.
4. Уже в Москве первым делом схожу в парикмахерскую; затем снимусь и отправлюсь, после свидания с папой, позвонить по телефону в Центр, кассу Большого театра (из Кисловской квартиры). Узнаю, как обстоят дела. После этого – в театр увидеть Таню (Ми-бемоль). Сговориться, когда можно с нею увидеться. В ближайшую возможность схожу к М. А. Новикову (утром), имея при себе полученные 50 долларов (из Гамбурга) и 42 доллара, постоянно находящиеся при мне (из Кембриджа). На Российской границе обменяю я все эти деньги на русские и Тане (Ми-бемоль) дам 100 р. (50 из них ее матери)».
О возвращении из Америки Котика умиленно рассказывала мне его сестра Тамара спустя десятилетия:
– Был вечер, когда вдруг открылась дверь нашей квартиры и вбежал сияющий Котик! Как он соскучился по своим! Не мог больше не видеть их! Взял – и приехал! Он нес тяжелый чемодан, полный подарков семье.
Отцу он радостно вручил енотовую шапку с ушами – на московские холода. И отец наш долго носил ее, гордился подарком сына…
Котик Сараджев вернулся! Жду, не идет. Забыл обо мне? Не был, говорят, и у Яковлевых. Закружилась голова от успеха? На него не похоже! Никого не вижу из тех, кто видел его. Может, и не вернулся? Да и ездил ли? «Да был ли мальчик? Может, мальчика и не было?» И так как время шло, а Котик не появлялся, а нетерпение мое кончить книгу было вполне реально, я решила: так и окончить, записав о нем только то, что я слышала. Это (решенье) случилось в тот день, когда кто-то, взойдя в мою комнату, «в лицах» мне передал всего одну сценку: разговор москвичей с Котиком об Америке. В полный накал мещанского любопытства к Котикиному путешествию, стали расспрашивать его об Америке.
– Нич-чего ин-н-тересного! – отвечал Котик (немного как бы и высокомерно даже). – Только од-д-ни ам-м-ериканцы, и больше нич-чего!..
Лучшей концовки для книги нельзя было и ждать. Перечитываю рукопись, поправляю, переживаю заново.
Узнаю: Горький живет уже не в Машковом переулке (ныне ул. Чаплыгина), а у Никитских ворот, в доме Рябушинского, напротив церкви, где венчался Пушкин.
Но Горький болеет, к нему нельзя! Огорченье двойное! Болеет опять, значит – болезнь серьезная?! Опоздала я с моим и его «Звонарем»! Что же делать?!
И опять лежит повесть, ждет своего часа. Снова мы с любимой моей Юлечкой стоим у колокольни Св. Марона, и бежит народ слушать игру на колоколах…
Да, годы прошли! Но знаю, и твердо знаю, что всем собой примет Горький свой выполненный заказ! Что снова сядем мы, он – за столом, я – по другую сторону, и погрузимся в беседу о человеке, возбудившем столько споров, столько волнения, целую бурю в московских музыкальных кругах, столько поездок музыкантов и просто жадных до красоты слушателей, и тогда, после этой беседы, я пойду в издательство.
Так я рассуждала, так чувствовала.
Но жизнь судила иначе.
Не к здоровью от болезни встал Алексей Максимович, не к беседам и творчеству. Не поднялся вовсе. Болезнь сломила его, и по всему Союзу прошла громовая весть: умер Горький!
Как описать отчаянье мое?
2 сентября 1937 года я была арестована, заключена в лагерь на десять лет и уже более не увидела Котика. В шквале, налетевшем на страну, я не смогла сохранить все готовые к печати рукописи, среди них погибли и книга о Горьком, и повесть «Звонарь». Только в памяти живы они!