Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917
Шрифт:
— Немцы аккуратны, экономны и расчетливы…
— Ну, возьми русского, Леонтьева, но он для тебя, конечно, не авторитет, потому что дирижирует на балах. Ну, возьми Андреева, один из лучших строевых офицеров в полку, — между прочим получает из дому столько же, сколько и ты, если не меньше — но он тоже, по-видимому, не годится. Недостаточно великолепен… Ну, попробуем еще. Командир 12-ой роты Зыков… Тут уж ничего не сможешь сказать. Русский, кончил Пажеский Корпус и две академии. Две, — военную и юридическую, и не для карьеры, а просто для себя, так как никуда из полка уходить не желает. По-французски, по-немецки, по-английски, говорит, как ты по-русски. Каждый год ездит заграницу, то в Париж, то в Италию, то в Испанию. Отец его издатель «Русской Старины» и очень богатый человек. А сам он ничего от отца не берет, а одними статьями
Ильин молчит.
— Отлично, молчанье знак согласия. Так хочешь знать его мнение о тебе? Изволь. Недавно он отвел меня в Собраньи в сторону и спрашивает: «Скажи, пожалуйста, что Ильин состоятельный человек?» — Нет, — отвечаю, — Александр Сергеич, совершенно несостоятельный». — «Так что же он так кутит? Вылетит из полка и жизнь себе испортит. А будет жаль… Славный мальчик и хороший офицер!..»
Слон пытается что-то возразить. Мгновенно затыкаю ему рот.
— И вылетишь. Делается это чрезвычайно просто. Сколько у тебя долгу в Собраньи? Наверное уже за 500 перевалило… К весне дойдет до 1000. К 1-му мая полагается весь долг ликвидировать. Отец денег не даст. Дадут отсрочку… Сунешься к ростовщикам… Вексель на две с половиной тысячи. Меньше как 150 % с таких, как ты, они не берут… Не заплатишь в срок — ко взысканию… Пришлют в полк бумажку. Вызовут к старшему полковнику. Тот скажет — мне очень жаль, Ильин, вы хороший товарищ и хороший офицер… но вы сами понимаете, вам придется уйти… — Долги твои полковые разложат на офицеров и наденешь ты синий пиджачок… И никогда, ты в жизнь свою больше в Собранье не войдешь. Будет полковой праздник, даже поздравить не посмеешь. Фамилию твою с серебра сотрут. И вообще будет сделано так, как будто бы ты никогда в полку не служил и никто из офицеров никогда тебя не знал… И сам никому не посмеешь сказать, что ты бывший Семеновец… Потому что если спросят у кого-нибудь из офицеров — был у вас такой Ильин? — то ответ будет «Не знаю, не помню, по моему не было…» А все те, которые теперь с тобой за столом сидят, и вино пьют, и шутят и ты их на «ты» называешь, пройдут мимо тебя на улице и тебя не узнают… Черная книга!..
Это последняя капля. Ильин вскакивает с дивана, затыкает уши и со слезами в голосе стонет:
— Подите вы все к чорту! Что вы меня мучаете!
Бросается в свою комнату и запирается на ключ.
Месяца два слон держится. Воды не замутит. Потом опять побежит старой дорожке.
И все это, как ни грустно, неминуемо кончилось бы для Ильина «черной книгой», если бы не произошло в его жизни важное событие, на фоне коего разыгрался трагикомический инцидент, вследствие которого синий пиджачок он все таки надел, и не по своей воле. Но стремительный уход его повел в конце концов «не к смерти, а к славе Божьей».
Вот как этот случай произошел.
В ноябре 1908 года Государь, из-за здоровья наследника, жил в Крыму, в Ливадии. Свой полковой праздник Введения мы справляли тогда в Петербурге, так сказать в «Высочайшем отсутствии».
Утром была в Полковом соборе торжественная обедня, Введение — храмовой праздник, затем молебен, на который съехались депутации от соседних полков и «старые Семеновцы», а по окончании молебна на площади, перед главным входом в Собор — «Церковный парад». «Церковный» отличался от обыкновенного парада тем, что не выносились знамена и люди были без ружей. Командир полка А. А. Зуров обошел ряды, поздоровался и поздравил с праздником. Затем поднялся на три ступени паперти и во весь голос прочел только что полученную царскую поздравительную телеграмму. Прочел и передал полковому адъютанту. «Державному шефу» прокричали «ура», музыка сыграла «Боже, Царя храни» и все разошлись. Люди строем пошли есть улучшенный обед в свои роты, а офицеры гурьбой, в перемешку с гостями, повалили есть сильно улучшенный завтрак в Офицерское Собрание.
Дежурным по полку в этот день был поручик Н. Г. Михайловский, бывший студент филолог, мужчина состоятельный, положительный и основательный, а помощником дежурного — Николай Ильин.
В Собраньи, честь честью, как полагалось, под звуки музыки, приступили к закуске, затем сели за стол, съели и выпили, что было положено. Литовёт и собранские разлили вино и начались
В промежутке между тостами, к дежурному Михайловскому подходит собранский вестовой и шепчет ему на ухо:
— Вашсродие, там в передней один вольный («вольный» на солдатском языке значило статский, человек не в форме) дожидается. Говорит от газеты «Новое Время». Желают списать царскую телеграмму, для помещения, говорит, отчета по полковому празднику, Вашсродие.
— Проведи его в дежурную комнату.
Михайловский выждал, когда замолкло ура и музыка после следующего тоста, положил салфетку, степенно встал, сделал несколько шагов к месту, где сидел полковой адъютант поручик Ф. Я. Сиверс, наклонился к нему и сказал:
— Послушай, Федя, в дежурной сидит репортер из «Нового Времени», хочет списать царскую телеграмму для отчета. Где она?
Федя Сиверс был образцовый служака. Но в эту самую минуту ему не хотелось отрываться от приятной беседы с Преображенским адъютантом, с которым они были приятели еще по Пажескому Корпусу. Он и сказал:
— Голубчик, возьми ее сам. Она в канцелярии, у меня в письменном столе, в среднем ящике. Или, знаешь что… зачем тебе самому беспокоиться. Пошли Ильина… у него ноги длинные.
Михайловскому эта мысль понравилась. Зачем в самом деле иметь помощника, если по всякой мелочи нужно бегать самому. Он степенно вернулся на свое место, подозвал собранского и сказал:
— Попроси ко мне помощника дежурного, подпоручика Ильина.
Прибежал Ильин. Он весь горел и сиял от счастья и восторга. Были для такого его настроения и особые причины, о которых впереди, но тогда и парад и гимн, и полковой марш, и солнечный холодный ноябрьский день, и парадные мундиры, и тосты, и музыка, две, три рюмки водки и два, три бокала шампанского, и все его любят, и офицеры, и солдаты, и сила, и здоровье, и 21 год от роду… И главное «то», о чем он никому не скажет… В эту минуту во всем Семеновском полку он был бесспорно самый счастливый человек. Бывают тихо-счастливые и бывают буйно-счастливые. Ильин был буйно-счастливый.
— Что прикажешь, Николай Григорьевич?
— Ильин, сходи, пожалуйста, наверх в канцелярию. Там у Сиверса в ящике в письменном столе царская телеграмма. Возьми ее и продиктуй корреспонденту «Нового Времени». Он в дежурной комнате. Если он будет что-нибудь спрашивать, расскажи. Телеграмму потом отнеси сам на место.
— Слушаю, Николай Григорьевич. — И помчался. По дороге чуть не сшиб двух собранских с блюдами. В два прыжка взлетел на 2-ой этаж в канцелярию, ворвался в адъютантский кабинет, схватил телеграмму и таким же аллюром спорхнул вниз в дежурную комнату. Навстречу ему поднялся со стула неопределенного вида седоватый господин в пенсне.
— Вы корреспондент «Нового Времени»? Очень рад! Подпоручик Ильин. — Горячее рукопожатие. — Сегодня полковой праздник. Не хотите ли позавтракать? Не хотите? А то позавтракали бы… Отличный завтрак, с вином… Я сейчас велю подать! Ну, как хотите… Вам царскую телеграмму? Я сейчас вам продиктую. Присядьте, пожалуйста. Бумаги и чернил? Ах, у вас все с собою, сию минуту!..
Ильин развернул телеграмму и стал читать про себя. Телеграмма была в две с половиной строчки:
«Поздравляю Лейб-Гвардии Семеновский полк с полковым праздником точка Уверен что потомки Петровских Потешных полков всегда и всюду окажутся достойными своих славных предков Николай».
Как дежурный, Ильин на параде не был, чтения телеграммы не слышал, а только из окон Собранья слушал музыку и «ура».
Сейчас он в первый раз читал царскую телеграмму. Читал… и глазам своим не верил… Нет, это быть не может! Такой холодной, сухой и официальной телеграммы добрый государь своему Семеновскому Полку послать не мог! Единственное объяснение: случайно подмахнул не читая… В тех случаях, когда он лично поздравлял, он говорил совсем в других тонах… Когда завтра, на свободе телеграмму хорошенько прочтут все в Полку, будет горькая обида… Да и все люди, во всей России, которые уважают и гордятся Семеновским Полком, будут оскорблены до глубины души… А Ильин в эту минуту сам был слишком счастлив, чтобы позволить, чтобы кто-нибудь во всем свете был огорчен или обижен. Необходимо было спасти положение. Что бы это ни было, упущение, недосмотр, или злостная интрига, публиковать телеграмму так, как она была написана, было совершенно немыслимо. Ильин задумался. В глубине его души зрело важное решение.