Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай Ламы XIV
Шрифт:
Первую ночь после остановки в Рамэ мы заночевали в большой деревне Допху Чойкхор, где партизаны продолжают отчаянную борьбу с китайскими захватчиками и по сей день. Вся деревня вышла встречать нас, но большинство из них не узнали меня в незнакомых одеждах, которые были на мне. Не узнали меня и монахи соседнего монастыря.
За время этого пятидневного марша наши планы определились, и мы решили остановиться на денек в месте, которое называлось Чхенье, для более подробного их обсуждения и для того, чтобы послать инструкции чиновникам в Лхасе, а также кхампа и другим партизанам.
Наш план состоял в том, чтобы дойти до места, которое называлось Лхунцзе Дзонг, это недалеко от границы. Там находилась одна из самых больших крепостей в округе и было хорошее
Чхенье мы достигли благополучно, а на день или два раньше я взял в нашу группу своего младшего брата, полагая, что мать и сестра смогут путешествовать без него быстрее. Так и получилось. Вскоре они оказались на целый переход впереди нас всех с небольшой охраной из кхампа, и мы не видели их большую часть нашего дальнейшего путешествия. Когда я убедился, что они в сравнительной безопасности, одной из тяжестей на моей душе стало меньше.
У нас с собой был батарейный радиоприемник, и мы слушали все новости, на которые могли настроиться, в надежде узнать что-то о происходящем в Лхасе. Мне кажется, именно в Чхенье мы услышали первое упоминание о Лхасе. Это был "Голос Америки", но в передаче сообщалось лишь о беспорядках в городе и указывалось, что мое местонахождение неизвестно.
Мы остановились в небольшом монастыре Чхенье, но все советовали нам сделать еще один переход к другому монастырю, именуемому Чонге Риудечен, поскольку это был более крупный населенный пункт и нам легче было бы там встретиться со всеми партизанскими командирами. Поэтому мы отправились еще в один восьмичасовой переход. Но прежде, чем мы его закончили, наши планы опять были поставлены под сомнение, поскольку до нас стали доходить вести о том, что же, в действительности, произошло в Лхасе.
Вскоре после того, как мы оставили Чхенье, мы увидели группу приближающихся к нам всадников. Когда они подскакали, мы узнали среди них цепона Намселинга, одного из чиновников, которого семь месяцев назад Кашаг послал убедить кхампа прекратить вооруженное сопротивление и который присоединился к партизанам и не вернулся в Лхасу. Мы остановились, и я имел с ним длительную беседу. Он дал мне подробную информацию о расположении китайских войск и о столкновениях, которые кхампа уже имели с ними. Но самое сокрушительное известие, которое он принес, состояло в том, что Лхаса уже подверглась артобстрелу. Он слышал это не сам, но вскоре мы получили письмо от моего личного секретаря Кенчунг Тары, которого я последний раз видел в Лхасе. Письмо, однако, было написано в монастыре Рамэ.
Он не покидал Лхасу до тех пор, пока не начался артобстрел, во время которого он был ранен осколком, когда находился еще в Норбулинке. По его рассказу, а также со слов других свидетелей, в ближайшие дни мы смогли воссоздать всю историю того кровопролития, которое я так пытался предотвратить.
Обстрел начался в два часа ночи 20 марта, примерно через 48 часов после того, как я ушел, и до того, как китайцы обнаружили мое исчезновение. Весь этот день они обстреливали Норбулинку, а затем обратили свою артиллерию к городу, Потале, храму и ближайшим монастырям. Никто не знает, сколько жителей Лхасы было убито, но тысячи тел можно было видеть как внутри, так и снаружи Норбулинки. Некоторые из главных зданий Норбулинки были, практически, полностью разрушены и все остальные серьёзно повреждены, за исключением храма Махакалы, который чудесным образом уцелел.
Многие дома в городе были разрушены или сожжены. Золотые крыши главного храма продырявлены, и многие часовни вокруг превращены в руины. Западное крыло Поталы было серьезно повреждено, и часть комнат, которые я использовал, разрушены, так же, как и правительственная школа. В развалины обратились главные
Один из снарядов попал в комнату, где был золотой мавзолей 13-го Далай Ламы. Чакпори, один из тибетских медицинских колледжей, был почти сравнен с землей. В великом монастыре Сера произведены те же бессмысленные разрушения. К концу первого дня, когда Норбулинка превратилась в дымящуюся пустыню развалин, китайцы вошли в нее. Те несколько тибетцев, которые, как Нгабо, находились в китайском лагере, отчаянно беспокоились о моей судьбе. В этот вечер китайцы переходили от трупа к трупу, рассматривая мертвые лица, особенно лица монахов, и ночью в лагерь было доложено, что я исчез.
Почему китайцы сделали это? Они разрушили Норбулинку, полагая, что я еще нахожусь там. Поэтому они, очевидно, более не беспокоились о том, убивать меня или нет. После того, как они обнаружили, что меня там не было, ни живого, ни мертвого, они продолжили обстрел города и монастырей. То есть они вполне сознательно убили несколько тысяч тибетцев, которые были вооружены только палками и ножами и несколь-ими орудиями небольшого радиуса действия и которые ничего не могли сделать и как-то защитить себя против артиллерии или как-то физически повредить китайской армии.
Когда мы услышали эти ужасающие новости, мы поняли, что для этих деяний мог быть только один резон. Наш народ - не богатые или правящие классы, - а простые обычные люди - в конце концов, после восьми лет, прошедших с китайского вторжения, убедил китайцев, что никогда по своей воле не примет чужеземное господство. Поэтому теперь китайцы попытались устрашить его безжалостным убийством, чтобы это правление он принял против своей воли.
И сейчас, имея возможность спокойно об этом вспоминать, я понимаю, что с этого момента у меня не было иного выбора, кроме оставления страны. Я больше ничего не мог сделать для своего народа. Если бы я оставался, китайцы в конце концов, несомненно, захватили бы меня. Все, что мне оставалось делать, - это идти в Индию и просить индийское правительство о политическом убежище. И посвятить себя тому, чтобы сохранять надежду живой для моего народа. Но эта мысль была настолько для меня тяжелой, что я все еще не мог решиться ее принять. Поэтому мы двигались по направлению к Лхунцзе Дзонгу все еще с надеждой, которая лишь постепенно умирала, с надеждой, что мы сможем разместить там свое правительство.
Глава двенадцатая
В эмиграции
Итак, мы двигались, и наше путешествие стало еще печальнее. Я был молод и силен, но некоторые из моих старших компаньонов начали чувствовать последствия долгого путешествия, которое мы предприняли столь поспешно и большая часть которого все еще была впереди. Но до того, как мы оставили Чонге, у меня возник самый благоприятный случай встретиться еще с несколькими лидерами кхампа и поговорить с ними искренне.
Несмотря на свои верования, я в большой степени восхищался их мужественностью и решительностью продолжать мрачную битву, которую они начали за нашу свободу, культуру и религию. Я благодарил их за силу и храбрость, а также, уже лично, за ту защиту, которую они мне предоставили. Я попросил их не обижаться на государственные прокламации, в которых их называли "реакционерами и бандитами", и объяснил им в точности, как китайцы диктовали тексты этих деклараций и почему мы вынуждены были издавать их.
В то время я не мог им честно советовать избегать насилия. Для того, чтобы сражаться, они пожертвовали своими домами и всеми удобствами и преимуществами мирной жизни. Теперь они не видели иной альтернативы, кроме продолжения борьбы, и мне нечего было им предложить. Я вынужден был ограничиться тем, чтобы попросить их не использовать насилие более, чем необходимо для защиты их позиций в горах. И я смог предупредить их, что мы имеем сообщение из Лхасы, что китайцы намереваются атаковать ту часть гор, где были их лагеря. Поэтому, как только они смогут оставить меня, им стоило бы вернуться для того, чтобы защищать свои лагеря.