Моя судьба. История Любви
Шрифт:
— Туда нужно положить стельки, да потолще, не то туфли будут сваливаться у вас с ног, — заметила продавщица, едва скрывая неодобрение.
Тетя Ирен отвела меня также в парикмахерскую госпожи Видаль.
— Сохрани свою челку, она тебе очень идет.
А когда увидела мою короткую стрижку, только прикрывающую уши, она воскликнула:
— До чего ж ты мила! Вылитая Луиза Брукс!
— А кто она такая?
— Известная киноактриса, но ты ее на экране уже не видела.
Меня это не слишком заинтересовало. Ведь я думала тогда только о Пиаф, которую я всего дважды видела на экране.
— Думаю, что на этот раз у тебя очень хорошие
— Бог троицу любит! — подхватил господин Лонге.
Их уверенность окрылила меня. В финале я выступала, стоя на возвышении посреди великолепной площади Папского дворца. За ним виднелась Домская скала, которую я так любила в детстве. Погода стояла чудесная. Мистраль, как по волшебству, утих. На площади негде было яблоку упасть. И вдруг я ощутила необычайную тишину, меня слушали чуть ли не с благоговением.
Когда меня он обнимает,
Душа, как роза, расцветает!…
… И вдруг неожиданный взрыв, шквал аплодисментов, мне почудилось, будто я воспарила над землей. Никогда я еще не испытывала ничего подобного.
— Господи боже! Господи боже! Сделай так, чтобы это повторилось!
Я плакала. Папа плакал. Мама плакала. Бабуля плакала. Матита плакала. Плакала вся семья, кроме крошки Беатрисы: проплакав до этого целый день, она теперь безмятежно улыбалась! Решение было объявлено: на сей раз я выиграла «Турнир»! Вспышки магния, беготня фотографов. Беднягу Мишеля затолкали журналисты, мои подружки, жители нашего квартала. Футбольные навыки ему мало помогли: поднявшаяся сутолока походила, скорее, на регби!
Должна признаться: целый час, даже несколько часов подряд, я полагала, что мой жизненный путь окончательно определен. Разве я не победила на конкурсе? Разве моя фотография не появилась на первой полосе газеты «Провансаль» 29 июня 1964 года? Но жизнь взяла свое: наутро я уже катила на велосипеде по дороге, ведущей на фабрику.
— Хозяин наверняка поднесет тебе стаканчик. — напутствовал меня папа.
Хозяин и в самом деле поднес мне стаканчик, но дальше все сложилось совсем не так, как я ожидала. Он пожелал всяческих успехов «маленькой Мими». а вслед за тем со взволнованным видом сообщил нам, что это был «прощальный» стаканчик. Он вынужден закрыть фабрику. Таким образом, уже давно ходившие слухи о его скором банкротстве оказались верными. Госпожа Жанна плакала. Ее муж, не скрывавший огорчения, стоял, не поднимая глаз. Мастер-эльзасец был мрачнее обычного. Смятение хозяина явно читалось на его лице. Такими мне запомнились те, с кем я работала на фабрике.
Париж, кто победит я или ты?
— Так что ж мы теперь станем делать? — спросила Матита по пути домой.
— Теперь, когда я стала певицей. нечего беспокоиться! Я всегда заработаю на жизнь.
Увы, все оказалось не так просто. Господин Коломб мне это объяснил. Он верил, что я могу стать певицей, и отправил в Париж, в солидную фирму, выпускавшую пластинки, магнитную ленту, на которой были записаны песни моего еще скромного репертуара. Однако ожидать скорого ответа не приходилось, тем более что наступило уже время отпусков и каникул.
Каникулы… И вдруг меня точно осенило. Через несколько дней я сообщила Франсуазе новость:
— Чтобы заработать немного денег, я поступила на работу в летний лагерь «Стрекозы».
— Как это тебе удалось?
— Прежде всего, я
В отличие от фабрики по изготовлению конвертов Касса семейных пособий располагала нужными средствами. Лучшее тому подтверждение: в том году открыли новый летний лагерь в Рошфор-дю-Гар. Там-то я и встретилась со своими маленькими «извергами».
В то лето я еще не слишком подросла, и некоторые из моих подопечных были на голову выше меня ростом. За ними за всеми укоренилась репутация трудновоспитуемых. Но я хорошо понимала, почему они были такими. Они росли в неблагополучных семьях. Их беды были теми же, что и у обитателей «Чикаго»: нужда в деньгах, безработица, пьянство, жившие в разводе родители, нелады в семье — словом, все передряги, которые (кроме постоянной нехватки денег) обошли стороной нашу семью, где всегда царила любовь. У нас все имели равное право выражать свое мнение — и родители, и дети. Мне следовало придерживаться той же тактики, если я хотела завоевать доверие ребят и добиться, чтобы они были со мной откровенны. У Матиты все сложилось проще: она поступила воспитательницей в младшую группу детского сада. Мне же приходилось иметь дело с девочками и мальчиками 10–12 лет. Их называли грозой школы. Возможно, я бы с ними не справилась, если б меня не окружал некий ореол победительницы «Песенного турнира». Разумеется, они не желали соблюдать «тихий час», утверждая, что это годится только для малышей. Мы посвящали это время пению. Я разучивала с ними «каноны».
У меня было 30 воспитанников. Из них можно было составить недурной хор. Лед был сломан, установились добрые отношения. Мне даже доводилось выслушивать их откровенные, порой драматические рассказы: то грубиян отец измывался над женой; то мать, бросив детей, уезжала с другим человеком; то в семье кто-то тяжело болел и даже умирал… А иные с отчаянием признавались, что не понимают, для чего стоит жить. У меня было немногим больше житейского опыта, чем у них. Но я могла, по крайней мере, убедить их в том, что счастье существует. А пока я учила их петь.
Продюсер Джонни Старк разглядел в девятнадцатилетней Мирей Матье огромный талант
Много лет спустя, выступая в Мексике на телевидении, я встретилась там с француженкой-гримершей; ее звали Мари-Жозе.
Она спросила меня:
— Вы меня не помните? Я отдыхала в летнем лагере «Стрекозы»…
Это была одна из моих прежних воспитанниц. Она приехала к своемудяде, который обосновался в Мексике и сделал там карьеру. Всякий раз, когда я опять оказываюсь в Мексике и снова попадаю на телевидение, то без страха отдаю себя в ее руки: она превосходная гримерша.
Разумеется, в начале своей карьеры я гримировалась сама. Я испытываю истинное удовольствие, «работая» над своим лицом. Говорят, что монахов узнают по клобукам; поначалу мне казалось, что артистов узнают по гриму. С тех пор я свое мнение изменила. Видимо, моя приверженность к гриму в юности была своеобразным ребяческим протестом против запрета отца, упорно не позволявшего нам красить губы и румяниться. Теперь он молчал, понимая, что я гримируюсь «для сцены». Его неосуществленная мечта стать певцом воплощалась во мне.