Моя тетушка — ведьма
Шрифт:
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Они пошли искать Криса, а я осталась. К этому времени я сидела на краешке ванны Фелпсов и на девять десятых спала. Два утра подряд составляют почти целый день, а мама упустила это из виду. Похоже, не понимать, что такое путешествовать во времени, даже полезно. Она была свежа, будто майская роза. И я даже не представляла себе, как сильно она волнуется за Криса. Она сказала Энтони Грину:
— Пока вы носились по городу, мне все время хотелось визжать! Я только и думала, что про беднягу Криса!
Он посмотрел на нее со своей длинной хитроумно-обманной улыбкой.
— Простите
— Не извиняйтесь, — бросила мама. — Вы радовались жизни. Нет, я вас не обвиняю, что вы.
Энтони Грин тоже был свеж, но по-другому, легко и спокойно. Пока я сидела и клевала носом на краю ванны, мне пришло в голову, что он двадцать лет отдыхал, хотя теперь я понимаю — дело не только в этом. И когда он снова стал нормальным, в нем появилась какая-то сила — внутри. Он повернулся к мистеру Фелпсу и протянул руку.
— Я возьму зеленую шкатулку, Нат.
Мистер Фелпс достал из кармана восхитительную, сверкающую, сияющую шкатулку и поставил ее на ладонь Энтони Грину, очень быстро, словно ему было больно держать ее. Потом бросился к шкафчику и вытащил оттуда огромный зеленый разбойничий плащ, похожий на пальто. Плащ пах нафталином.
— Я нашел его в лесу и сберег, — сказал мистер Фелпс.
Энтони Грин поднял голову — до этого он нежно оглаживал пальцами резьбу на шкатулке, — и длинная его улыбка стала немного смущенной. Вообще-то она часто становится смущенной.
— Спасибо, — сказал он. — Только мне, наверное, еще рано принимать его обратно. Подержите его у себя, и пусть все думают, будто я его принял, хорошо? — С этими словами он чуть-чуть приоткрыл и захлопнул шкатулку.
От такого расточительства мистер Фелпс болезненно охнул и произнес:
— Конечно. Но…
— Сейчас я огорчу вас, Нат, я понимаю, — сказал Энтони Грин. — Я ведь часто вас огорчал, верно? Под землей у меня было время подумать. И теперь я не уверен, что мне так уж хочется сохранить здешнее мироустройство. Мужские дела — и созидательная сила, заключенная в шкатулке. Женские дела — и благодетельная сила, заключенная в Царицах…
— Благодетельная сила?! — воскликнула мама. Она чуть не взорвалась при этой мысли. — Да как вы можете! После всего, что с вами случилось, — как вы можете тут сидеть и говорить, будто тетушка Мария наделена благодетельной силой?!
— Это в другом смысле, мама, — пояснила я.
Энтони Грин посмотрел на маму — я бы сказала, ласково.
— Да, в другом, — сказал он. — Это старинное слово, и оно просто означает определенную разновидность силы. Здесь, в Кренбери, мы так говорим уже веками. Это восходит к тем временам, когда кто-то из местных жителей решил, будто если женщины и мужчины — разные, то и законы, которые регулируют, как им применять свою силу, тоже должны быть разными. Думаю, это произошло в раннем Средневековье. Тогда все поделили на мужское и женское, а потом стали придумывать все больше и больше правил — хотели, наверное, сделать разницу еще заметнее. Женщины отдали мужчинам внешний мир на откуп при условии, что мужчины замкнут созидательную силу своих честолюбивых замыслов в эту шкатулку — они боялись, как бы эти замыслы не вышли из-под контроля и не наделали вреда. А мужчины передали все тайное, внутреннее женщинам — с тем, что основную силу получат на хранение несколько выдающихся женщин, способных соблюдать правила. Этих женщин мы и зовем Царицами.
— Будто муравейник описываете, — заметила мама.
— Муравейник и есть, — кивнул Энтони, — особенно
Мистер Фелпс выслушал все это, замерев по стойке «смирно» с преданным видом, и сказал:
— Мой долг — следовать за вами, Энтони. Я понимаю.
— Нет, — возразил Энтони Грин.
Примерно на этом месте я задремала и свалилась в ванну. До мамы наконец дошло, как я устала, и меня оттащили в постель мисс Фелпс.
— Скоро мы вернемся и приведем Криса, — сказала мама. — А ты, Миджи, отдыхай. Ты совершила настоящий подвиг.
Я немного поспала, не знаю сколько. Когда я проснулась, солнце вовсю светило, и я подумала, что вечер еще не наступил. В доме было тихо, только откуда-то доносился негромкий булькающий храп. Проснувшись, я поняла, что к тетушке Марии мы не вернемся, а там остались все мои вещи. А еще я подумала: как же мама без нежно-зеленого вязанья? А еще — моя биография! Ведь если тетушка Мария найдет дневник с замочком и прочитает, что я там про нее понаписала, будет катастрофа. Надо срочно его забрать.
Я перепугалась и бегом побежала вниз. Ворвалась в гостиную рассказать мисс Фелпс про свой дневник. Но она свернулась на диване, словно гномский младенчик-переросток, и сладко спала. Утро у нее выдалось трудное. А я об этом и не подумала.
Я на цыпочках вышла вон.
Домой к тетушке Марии я решила проскользнуть через заднюю дверь. Ведь тетушка туговата на ухо. Если не шуметь, то можно незаметно войти и выйти, а она ничего не услышит.
Ну я и проскользнула. Дверь в кухню открыла без единого звука. Прошла на цыпочках по пустой столовой через пустые квадраты солнечного света на мрачном ковре. Мне и в голову не пришло заподозрить неладное. Хотя в это время дня столовая должна была быть битком набита миссис Ктототам, роящимися вокруг серебряного чайника. Но меня это не удивило. Я тихонько прокралась через переднюю и бесшумно кинулась наверх, крайне довольная собой. Мой дневник с замочком лежал не под ковром в спальне, а на столе. Почему-то меня это совершенно не насторожило. Я вытащила мамино нежно-зеленое вязанье и предусмотрительно положила на кровать, чтобы потом не забыть. Потом села и отперла замочек. «Мне нужно столько всего записать», — подумала я.
Я сидела и писала, писала… Это было очень странно. Я точно помнила все, что произошло, и не забывала, как это для меня важно, и знала, что это все всерьез и по-настоящему, но при этом мне, похоже, ни разу не пришло в голову, какая глупость — сидеть и писать в доме тетушки Марии. Я подробно описала охоту на волка и помню — меня ужасно раздражало, что получается длинно, — мне ведь нужно было написать еще про Энтони Грина, — но мне ни разу не пришло в голову связать это с тем, что я сейчас делаю и как себя веду.
Потом, когда чуть-чуть стемнело, я вздрогнула, подняла голову и увидела на пороге высокую черную фигуру. Это была Элейн.
— Иди вниз, — приказала она. — Тетушка хочет с тобой побеседовать.
Сердце у меня прямо стиснулось. Стало трудно дышать от дикого страха. Когда я встала, колени меня не держали. Элейн подошла к столу и забрала мой открытый дневник.
— Я возьму его, — сказала она.
Помню, как ручка тихо скатилась на ковер, а Элейн сказала: