Моя вина
Шрифт:
Она снова помолчала.
— Он ненавидел тебя совершенно особенной ненавистью!
— А он знал…
— Нет!
Это слово прозвучало незнакомым мне металлом в ее голосе. Потом она снова заговорила робко, неуверенно. Я понимал, что она много раз все это передумала наедине с собой и так ни к чему и не пришла.
— Не знаю почему, но мне кажется, что вначале он к тебе совсем по-особому относился. Я хочу сказать — еще тогда, в студенческие годы. Как к младшему брату, что ли. А потом, должно быть, между вами что-то произошло, ты его, должно быть, чем-то страшно обидел.
Я рассказал ей, что ходил тогда к нему просить, чтобы он помог нам. Что он отказался и что я назвал его трусливой собакой.
Некоторое время она сидела молча.
— Значит, ты был тогда у Карла?
— Да.
— И ты назвал его…
Она словно что-то взвешивала.
— А почему бы и нет… — Она тряхнула головой, я хорошо помнил этот ее жест.
— В какой-то мере Карл, пожалуй, труслив, — сказала она. — Но трусость он презирает — и в к а к о м — т о смысле он и не трус. Нервы трусливые — не воля. Он скорее умер бы, чем признался, что чего-то боится. Сколько раз он из-за этого рисковал жизнью…
Вдруг она спросила:
— Когда ты ему это сказал? Ты не помнишь, в какой именно день — в какой день той недели — ты у него был?
Я назвал день.
— А в какое время?
Я и это помнил. В два часа.
— Я была у него в двенадцать! — сказала она.
— Ты просила… просила его помочь нам?
— Нет. Я просила его жениться на мне! В голосе ее снова зазвучал металл.
Она помолчала.
— Кажется, теперь мне стало понятнее! — сказала она потом. — Боюсь, что даже слишком понятно!
Больше она об этом не говорила. Наш автомобиль, похожий на диковинного зверя со светящимися глазами, осторожно пробирался вперед. Мне показалось, я узнаю дорогу, и я спросил, куда мы едем.
— Я хочу отвезти тебя к доктору Хаугу. Нужно, чтобы тебя осмотрел врач. Прежде… — Она замялась, потом продолжала: — Прежде он был нашим близким другом. Но теперь… Он, как вы это называете, честный норвежец. Я, между прочим, не уверена, застанем ли мы его.
Она вела машину очень тихо, осторожно. Я мертвой хваткой вцепился в ручку. Рука у меня онемела, и мне казалось, я чувствую спиной каждый булыжник.
Мы миновали кладбищенскую ограду. Вот и калитка доктора.
Она вышла из машины.
— Посмотрю, дома ли он. Это одна секунда. Если что — говори, что ждешь доктора Хейденрейха.
Она опять ушла. Я остался в машине один.
Было темно и тихо, будто все вокруг вымерло. Из дома доктора тоже ни проблеска света.
Сколько было времени? Я поднес руку с часами к здоровому глазу, но увидел, что стекло разбито и стрелок нет.
Ни звука. Нет, кто-то шел… Сзади. Кованые сапоги. И много. Шагали тяжело, мерно.
К тому времени вполне могли обнаружить мое исчезновение. Вдруг кого-нибудь послали с выпивкой к часовым, вдруг Хейденрейх и немец, подвыпив, решили нанести мне ночной визит, вдруг…
Меня снова затошнило. Сердце забарахлило. Железная рука сжала кишки и скрутила их.
Шаги приближались.
— Доктора нет дома! — услышал я ее голос. — Мне сказали, что они уехали за город [32] . Признаться, я этого ждала. Теперь попробуем к Гармо. Впрочем, может быть, он тоже уехал…
32
"Уехать за город" означало: уйти в подполье.
Она села рядом, осторожно развернулась. Мы тронулись. Сначала проехали немного назад, потом повернули. Много раз поворачивали. Мы ехали очень медленно. И все же я никогда не думал, что этот паршивый городишко может быть таким огромным. И состоял он из сплошных поворотов.
Тогда-то я и спросил ее, не объяснит ли она мне… ну, она знает, что я имею в виду.
Она сначала ничего не ответила. Когда она заговорила, я по голосу понял, что она вконец измучена.
— Все это так давно было…
Она еще помолчала.
— До того, как я встретила тебя, я была с Карлом. Я хочу сказать, именно он и был тем человеком… Я жила с ним. Ты меня понимаешь?
Трудно было не понять.
— А что я не говорила тебе, как меня зовут и вообще… Я не за себя боялась. За маму. Понимаешь, у меня был отчим…
Собственно говоря, я догадывался. Мать ее теперь умерла. Отчим тоже. Отец умер, когда она была ребенком. Она его почти не помнила.
— Могилы, кругом одни могилы, — сказала она. — А мы с тобой еще тут, и знаешь, мне иногда кажется, что я всего-навсего тень, тень чего-то, что некогда жило, дышало. И если я еще бываю иногда немножко несчастна, так это просто потому, что прах мой еще не успокоился окончательно.
Она рассказала мне историю своей юности. Историю, в сущности, весьма банальную, как банальны бывают подоплеки очень многих вещей в нашей жизни. Добрая и слабая мать. Сильный и строгий психопат отчим. Она не хотела говорить о нем плохо, намерения у него наверняка были самые благие. Он был, что называется, человек с характером. Работа, долг, дисциплина, наказание. Последнее распространялось в основном на нее. У него бывали приступы бешенства, и тогда он бил. Основательно, тростью. Это продолжалось до пятнадцати лет. Пока она однажды не укусила его за руку.
— А зубы у меня были острые!
Она не желала больше, чтобы ее так наказывали. Она заметила, что его это странным образом возбуждает.
— Мы, женщины, к таким вещам особенно чувствительны, — сказала она. — Даже в детстве.
С тех пор он ее никогда не бил; теперь за дочь всякий раз доставалось матери. А мать была беззащитна, она любила и боялась его так, как Лютер велел нам любить и бояться бога.
Но пусть я не думаю, будто он был какой-то изверг. Он умел быть и добрым и ласковым. Просто часто выходил из равновесия. Как это со многими бывает. В роду у них, между прочим, были нервные заболевания.