Моя война
Шрифт:
– Сначала спросили об импрессионистах. Я ответил. Спросили, кого из художников я знаю и люблю. Я ответил: Сезанна. Показали открытку. "Кто это?" - "Ренуар".
– А по литературе не спрашивали?
– поинтересовался кто-то.
Басов игнорировал вопрос и стал рассказывать, как он выполнял этюды с воображаемым предметом.
Я тогда понятия не имел ни о Сезанне, ни о Ренуаре. Об этюдах с воображаемым предметом только слышал. Короче говоря, шансы на успех было невелики. Но все же я продолжал на что-то надеяться.
Дверь
Но вот назвали мою фамилию, и я, торопясь, пошел к двери.
Собеседование
За длинным столом, по одну его сторону, сидели преподаватели. Все с любопытством смотрели на меня. В центре восседал мастер - Сергей Осипович Юткевич. На нем был необыкновенный, явно заграничный, серый пиджак и яркий плетеный галстук; на глазах - черные очки. Тогда у нас еще не носили черных очков, и на меня они произвели почти мистическое впечатление.
– Подойдите сюда,- подозвал меня какой-то старик.
Он сидел в конце стола, перед ним были разложены открытки с репродукциями картин различных художников.
– Что это?
– Он указал на одну из открыток.
Врать и вывертываться было бесполезно.
– Не знаю,- признался я.
– А это?
– Тоже не знаю.
– Как же вы идете в наш институт, если вы ничего не знаете? удивился старик.
Мне стало не по себе. Я разозлился на свое незнание, на старика и на все на свете.
– Я хочу поступить в ваш институт вовсе не потому, что все знаю. Я хочу учиться! Вы меня научите, и я буду все это знать! Не велика премудрость!
– Вы чем-то недовольны, молодой человек?
– спросил строго Юткевич.Ну-ка, подойдите сюда.
Я подошел. Черные очки уставились на меня, как мне показалось, враждебно.
– Чем вы недовольны?
– повторил он свой вопрос.
– Собой. Своим незнанием...
Юткевич посмотрел в какой-то список.
– Вы были офицером?
– Да. Сперва солдатом, потом офицером.
– А не кажется ли вам, что то, чем вы занимались в армии, и то, чем хотите заниматься в искусстве,- слишком разные вещи?
"Не примет",- подумал я, и, решив, что теперь терять нечего, дерзко ответил.
– Не кажется.
– Интересно...- сказал Юткевич.- Объясните.
– Если кто-нибудь в бою не оправдывал наших надежд,- сказал я,- то не потому, что не знал приемов боя или обращения с оружием, а потому, что в критический момент ему не хватило чувства долга и собственного достоинства. Я старался поддерживать эти чувства. В искусстве буду делать то же.- Я не лукавил.
В экстремальных обстоятельствах мысль работает особенно четко. Я до сих пор удивляюсь, как смог так точно сформулировать то, что действительно было, но о чем раньше я не задумывался. Юткевич уставился на меня сквозь темные очки.
– А что это у
Орденов я не носил (надевать ордена на экзамены было стыдно), но с этим значком не расставался. Он приносил мне удачу.
– Значок парашютиста,- ответил я.
Юткевич заинтересовался.
– Вы были парашютистом?
– Да.
– И прыгали в тыл врага?
– Да.
Юткевич улыбнулся:
– Перед нами положительный диверсант.
Все засмеялись шутке, и мне стало немного спокойнее.
– А что вам в искусстве нравится?
– поинтересовался он.- Природу вы любите?
– Конечно. Но главное, по-моему,- человек.
– Тогда возьмите бумагу, сядьте за тот столик и напишите новеллу, в которой будет природа и человек.
– Новеллу не смогу.
– Почему?
– Новелла - один из самых трудных жанров литературы, а я никогда не мыслил себя писателем.
– Литературного произведения от вас не требуется. Напишите как умеете.
Я сел к столику, и тема, как бы сама, сразу пришла мне в голову. Я был в том редком настроении, когда все ладится.
Я вспомнил апрельское утро в Венгрии. Нас, раненых, вынесли на носилках на двор, чтобы отправить в город Веспрем, где был госпиталь. Ярко светило солнце. Весело звенела весенняя капель, чирикали воробьи.
Раненый, когда прошел раневой шок, начинает выздоравливать и видит мир по-новому. Все, что его окружает, кажется ему чрезвычайно ярким, все волнует и радует. Мне нравились венгерские волы, каких я видал раньше только на картинках, и повозки с бортами, похожими на примитивные лестницы, в которые нас положили.
У раненого, лежащего рядом со мной, толстая повязка из марли и ваты закрывала глаза. Втягивая ноздрями весенний воздух, он промолвил:
– Как хорошо!
– Прислушался к весенним звукам и снова повторил: Хорошо! Весна!
А потом говорил, что ему нужно срочно попасть в Москву, что его дед знаменитый профессор и что он восстановит ему зрение. А я знал, что у парня совсем нет глаз...
Пока я писал, комиссия занималась другими абитуриентами. Я подал свои листки.
– Можете идти,- сказал Юткевич и передал написанное пожилой женщине, сидевшей рядом с ним.
Я направился к двери, но не вышел.
– Вы меня принимаете?
– спросил я, набравшись смелости.
– Идите. Мы подумаем,- сказал Юткевич.
Я вышел. На душе было неспокойно: примут или нет, правильно ли я себя вел? Ни в чем уверенности не было.
Из аудитории вышла женщина, та самая, что сидела рядом с Юткевичем. Подошла ко мне и сказала тихо, чтобы не слышали другие.
– Все в порядке - вы приняты.
Меня обдала горячая волна радости. Не помню, как я слетел с лестницы. Я еще ходил с палкой: рана напоминала о себе болью, но в тот момент я не чувствовал боли. Я был счастлив!